Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Гена сказал, что ко мне он прежде всего по делу: срочно нужна пишущая машинка. Он должен сочинить стихотворение к годовщине смерти клоуна Лени Енгибарова, за которым через некоторое время зайдет Ира Мазурук — она работает теперь в журнале “Советская эстрада и цирк”. Ира жила рядом с журналом и в нескольких минутах ходьбы от меня.

Гена предупредил, что выпьем (не “попьянствуем”, дело не ждет) непременно, но не раньше, чем он закончит стихотворение.

И тут же изменил решение: “Нет, все-таки по чуть-чуть — давно же не виделись”.

Когда Ира пришла за стихотворением, мы еще сидели на кухне — не помню уж, принесенное ли Геной мы пили или я сходил в наш магазин “Комсомолец”, пока Шпаликов обдумывал, с чего начать стихотворение.

Ира присоединилась к нам — стол придвинут был к стене, мы сидели близко друг к другу.

Почему-то и намека на веселье не получалось — все мы трое слишком далеко отошли от намеченного. Я помнил Ирин дипломный сценарий про свою маму, ушедшую от полярного летчика, Героя Советского Союза Ильи Мазурука, к молодому писателю Вадиму Кожевникову (вполне оправдавшему надежды этой дамы с очень ей подходящим именем Виктория, ставшему и отчимом Иры, и тоже Героем, но Социалистического Труда), недолгое замужество за Ефремовым в пору создания “Современника” (мне, свидетелю Ириной юности в Переделкине, не сразу удалось привыкнуть к мысли, что она стала женой моего педагога, а когда привык, сразу же и отвыкать пришлось — он от Иры ушел, да и я у него дальше не учился).

У нее и потом были известные мужья: Ким Бакши — журналист, писавший про науку, писатель Виль Липатов. В браке с писателем она сочиняла сценарии по его прозе и собственную прозу, которую хвалили. А теперь вот не от хорошей жизни жалкий журнальчик, но зато на службу ходить совсем рядом.

Безразличная мне, в общем-то, всю жизнь Ира, с которой и здоровались мы всегда формально, словно припоминая друг друга (хотя соседями были всегда), вдруг почудилась мне близкой в тот вечер — всей нелепостью своей судьбы.

Шпаликова мы усадили за машинку — срок сдачи работы передвинулся на утро, — а я пошел провожать Иру, и мы за полночь сидели в палисаднике перед ее подъездом. Я ощутил себя в давно прошедшем времени, вернувшемся специально для меня, как поезд задним ходом, чтобы вскочил я хоть в последний вагон. Но вагон для курящих, а я не курю.

Утром, прежде чем появилась заказчица Ира, за Геной приехала вдова Енгибарова — и сказала, что заберет его к себе, иначе ничего он не сочинит.

Гена попросил дать ему чистую рубашку — свою он чем-то залил — и обещал, что зайдет ко мне, когда будет в следующий раз у нас на Аэропорте в поликлинике.

Но больше я Шпаликова никогда не видел. Началась последняя его осень, завершенная ночью с первого ноября на второе.

Инна позвонила мне на следующий после известия о смерти его день — спрашивала совета, вести ли на похороны дочь Дашу. Я не знал, что ответить; попытался сосчитать, сколько ей может быть лет, — спросить показалось мне почему-то неловким, — если ходила она в детский сад, когда я и не жил еще на Аэропорте. Прошло никак не меньше восьми лет. Инна не совсем была в себе. Но и не могло же быть иначе…

Про Инну и Гену мы говорили ночью накануне похорон с бывшей третьекурсницей.

Она тоже во всем винила Инну.

Я помнил, что в той самой картине по роману Катаева снималась и бывшая третьекурсница. Играла — и талантливо, как всегда, — характерную (с комическим, что и придавало блеск исполнению, оттенком) роль жены прораба (не помню, кто его играл, кажется, Куравлев, но могу и ошибаться, очень давно этот фильм видел).

Бывшая третьекурсница тоже, конечно, была по амплуа героиней, но в той картине для двух главных женских ролей нужен был иной тип внешности. И пришлось ей пропустить вперед Инну — с ее защищенным Борей Ардовым бюстом, высоко дышавшим под полосатой футболкой.

Зато сейчас она, а не Инна играла роль у Швейцера в новой картине (теперь по сатирическом памфлету Леонида Леонова) — не самую главную, но не ронявшую ее положения роль.

Для Гулой режиссер ничего лучшего не придумал, как безмолвную секретаршу в паре с Шуней Фадеевым. Но Фадеев был для Швейцера никем, а Инна — когда-то — своей.

И могла бы, подумал я тогда же, бывшая третьекурсница отнестись к Гулой с большим сочувствием.

А в начале следующей ночи, после возвращения от Вали Тура, приятеля Шпаликова (и моего, и отнюдь не постороннего человека для бывшей третьекурсницы), куда собрались помянуть Гену разные популярные люди, я навсегда с ней рассорился — и ушел.

Так Гена косвенно помешал мне сделать самую, может быть, большую глупость в моей жизни, какую вполне бы мог совершить по своей слабохарактерности, останься я тогда.

Еще и не перелистывал, не пробежал глазами оглавления, а только в руки взял роскошно (на хорошей бумаге, в твердом переплете) изданную на излете века почти академически книгу, где собраны все стихи и главные сценарии Геннадия Шпаликова, как вспомнилось мне название рассказа Хемингуэя — “Что-то кончилось”.

Когда-то Гена подарил мне номер журнала “Искусство кино” со своим сценарием “Долгая счастливая жизнь”, опубликованным рядом с “Человеком из мрамора” Анджея Вайды.

На пробелах журнальных страниц — коричневые фломастерные, чем дальше, тем менее разборчивые каракули шпаликовского почерка.

И не только дарственная надпись (спьяну чего только хорошего в былые дни не говорилось), но и стихотворение “Бессонница”: “Бессонница, — бываешь ты рекой, болотом, озером [дальше не смог тогда разобрать]… иногда бываешь никакой”.

Сколько же лет — чуть ли не тридцать — хуже, чем собственной бессонницей, мучился, что не могу разобрать, какой же бывает бессонница у Гены?

Сейчас узнаю, предвкушал я, сверившись с оглавлением и перелистывая страницы тома, — и прочел: “…болотом, озером и СВЫШЕ НАКАЗАНЬЕМ…” Вон что. Перед “иногда” — “и”: “И иногда бываешь никакой”. Два “и” подряд — спотыкаюсь я при чтении, когда две гласные или две согласные во фразе рядом.

Что-то кончилось.

И началось другое: “искать слова и находить слова” больше не надо — есть теперь общие слова, вырезанные гравером на мраморе мемориальной доски. А сама доска — на доме 13 улицы Горького, теперешней Тверской-Ямской.

Но для меня “весь Шпаликов” остается рукописью — и мне легче помнить его наизусть, чем перечитывать набранного типографским способом.

В раскачиваемом скоростью вагоне метро было шумно — машинист спешил, наверстывая упущенное (ситуация хорошо мне знакомая), — и не ручаюсь, что я в точности расслышал фразу Андрея.