Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Одна прекрасная дама сделала мне замечание: “Тебе надо было про женщин писать, а не про футбол”.

Я мог бы ей ответить, что с массами (толпой) мне казалось естественнее делиться футболом, чем женщинами.

Но и с футболом все получилось сложнее.

Того футбола, который интересен массам, я толком не знал.

Я знал (и знаю) только свой футбол.

Футбол, сочиненный для самого себя в детстве, чтобы не жить той жизнью, что жили родители.

И мой футбол не мог быть близок массам — у тех, кто хоть что-то прочел из сочиненного мною про футбол, это чаще вызывало недоумение: про что это?

А вот про сочиненных женщин наверняка бы почитали.

Массы, измученные и утомленные реальными подругами, сочиненных женщин способны были бы полюбить.

Но меня интересуют только реальные женщины, у меня нет фантазии, чтобы женщин сочинить, — и кажется, хватило ума не считать, что в ком-нибудь из них я разобрался. Я в себе разбираюсь при их участии (во всех смыслах).

Когда-то в школе меня никак не хотели принимать в комсомол (я уже и сам не хотел, но вступал из спортивного интереса). И вот на очередном классном собрании, где решали, принимать меня или снова повременить, выступила девочка Лариса Морозова — и сказала, что, прежде чем выразить свое мнение — за или против, она хотела бы больше знать про Нилина (про меня), знать, например, что он больше всего в жизни любит.

Яша Липкин в расстегнутом школьном кителе подал реплику с первой парты: “Он любит женщин”.

Все тогда, помню, набросились на Яшу — собирались сгоряча его, наоборот, из комсомола исключить, а не меня принять.

В комсомол меня все же приняли, что не отменяет Яшиной правоты.

В ту ночь, которая прошла у меня тогда с артистами “Современника”, мне всего интереснее было превращение моих бывших однокурсников и однокурсниц в актеров и актрис — их судьба казалась определившейся, а мне за своей, как надеялся я, предстояло еще лететь куда-то дальше.

У сестры-Фиалки в ту ночь это получилось не вполне.

Спрос на нее этажом выше, где веселились основатели и первачи, оказался слишком велик.

Утром на нашем этаже я стал свидетелем корпоративного осуждения малодушия вчерашней однокурсницы. Девочки (Галя Соколова и Оля Фомичева) обиделись за красавца Гарика Васильева. Витя Тульчинский, больше всех возмущавшийся, — очевидно, тоже. Мой друг Боря Ардов вяловат бывал на такого рода осуждения, но мне показалось, что и он был слегка раздосадован, вспоминая, как приняли Фиалку на Ордынке: она нравилась ему и Максиму Шостаковичу, а Борин брат Миша даже приезжал к ней в общежитие.

Интересно, что Витя Тульчинский через много лет совершенно не помнил о случившемся тогда в Новосибирске. И с тем, что не удержалась Фиалка дольше, чем сезон-другой, у них в “Современнике”, никак не связывает эпизод, приключившийся на этаже, где разместили первачей.

Бывает, что и преподаватели ошибаются — очень известный театральный педагог Виктор Карлович Монюков, когда руководил некоторое время театром на Малой Бронной, взял к себе Фиалку на главную роль в каком-то спектакле, не ставшем, однако, сколько-нибудь заметным событием.

Может быть, я придал обычному для театральных кулис случаю значение некого символа только из-за того, что и мне тоже случалось ставить невзначай на кон свое будущее?

Андрюша Кучаев — в те времена, когда Фиалка бывала у Ардовых, он пользовался наибольшим ее расположением — в одном из своих сочинений, желая увидеть в профуканной, как любит говорить Алик Марьямов, большинством из нас биографии что-то нас и возвышающее, пишет, что за лихость молодости мы и расплатились по-царски — всей будущей судьбой.

Я бы все же сказал не судьбой, а карьерой (то есть видимой частью айсберга судьбы).

И, пока хоть кто-то из нас жив, судьбу всей компании рано считать завершенной.

В год, когда Фиалку уволили из “Современника”, туда перешла некогда безответно мною, первокурсником, любимая девочка с третьего курса — и заняла там первое положение, а когда это положение показалось ей менее прочным, вернулась в МХАТ уже к Ефремову — и снова играла главные роли.

Когда через семнадцать лет после встречи в школе-студии я столкнулся с нею вновь — и узнал ближе, то не мог не обратить внимание, что триада последовательных действий, сформулированная некогда Инной, вполне органично присутствует и в ее жизни, на театральных делах никак не отражаясь.

А Фиалке, работавшей ассистенткой режиссера на телевидении, никто не верил, что была она замужем за ставшим знаменитым артистом театра и кино Игорем Васильевым, женатым в тот момент на приме МХАТа Ирине Мирошниченко.

Гена все скитался по домам творчества. Я никаких подробностей его жизни не знал. А Инна объявилась — позвонила за полночь, рыдала, что ей страшно одной в квартире.

Квартира, в которой я прежде не был, показалась мне просторной, но словно нежилой, словно не только хозяин ее покинул, но и остававшаяся в ней хозяйка. Стоило так хлопотать об этой жилплощади (кто жил в те времена и тем более те, кто живет в нынешние, могут себе представить, каких хлопот стоила трехкомнатная квартира), чтобы теперь не желать в ней жить.

Я предложил Инне побыть пока у меня — Аэропорт с кооперативными домами киношников все же повеселее будет, чем улица Шверника (черт-те где, по моим ощущениям).

Ей и у меня на Аэропорте лучше не сделалось — ей уже нигде не могло сделаться лучше. И, когда лет через десять (прошедших для нее никак) она в Доме кино набросилась с кулаками на Настасью Кински, я не удивился — и понял ее отчаяние: как ни хороша была Кински, но я-то помнил, как начинала Инна Гулая.

Сохранилось в памяти название картины — “Любимая женщина механика Гаврилова”, на премьеру которой (точную дату можно восстановить по справочникам) все в тот же Дом кино звала меня Инна, к той поре звонить почти переставшая.

Я не мог идти (да и не хотел идти вместе с Инной: кто знает, как она поведет себя, разогретая многолюдством).

Она равнодушно выслушала мой отказ — сказала: “Ну да… Ты же опять женат. Но я тебя никогда за мужчину и не держала”.

Я заглянул во времена более поздние, не завершив воспоминания о начале семидесятых.

Судя по той погоде, что стояла, скорее всего продолжалось лето (или только-только начиналась осень, но, по моим ощущениям и по тому, как легко одет был Гена, лето еще не закончилось).

Он жил в Переделкине, деловая Москва от него отдалилась — былые товарищи (я это сам от них слышал) устали от того состояния, в котором он постоянно теперь находился и трезвым.

Все куда-то спешили, избегали встреч, не убежденные, что трезвость эта надежна.

Все, повторяю, сделались взрослыми — и никто, хоть ненадолго, не соглашался становиться мустангом.