Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Но мое дело, пока я пока жив, — вспомнить сверстников живыми, а посмертную их известность констатируют и без меня.

Когда мы на курсах спрашивали у проводившего с нами занятия по режиссуре Андрея Тарковского, как оценивает он Шпаликова-сценариста, тот отвечал, что Шпаликов в большей степени поэт, чем сценарист.

По странной случайности в той же самой даче-коттедже на территории ДТ, где повесился Гена, Андрей с мамой и сестрой проводил ребенком военный сорок третий год — и он рассказывал, что ходил зимой к сыну Фадеева, моему будущему другу Шуне, играть в солдатики.

Виктор Мережко одного со Шпаликовым года рождения. Но они относятся к разным временам кино. Когда работал Гена, сценариста Мережко еще не существовало (он учился в киноинституте у Алексея Владимировича Спешнева), а когда широко пошли фильмы по его сценариям, не было уже Шпаликова.

Сейчас Виктору Ивановичу Мережко пошел семьдесят шестой год. Он по-прежнему работает в кино — сам теперь ставит фильмы по своим сценариям. Мы были с ним соседями по Аэропорту.

В прошлом году я встретил Виктора Ивановича, он мне обрадовался, растрогался, вспомнив моих родителей (они жили в одном доме), рассказал, какого строгого режима питания придерживается, чтобы сохранять рабочую форму.

Уверен, что за время, прошедшее с нашей встречи, он поставил еще один фильм.

По сценариям Мережко вообще поставлены десятки картин, по сценариям Шпаликова — едва ли десяток. Правда, киноведы чаще говорят про кинематограф Шпаликова как про нечто, существующее совершенно отдельно. Но Мережко — профессионал, который при всех обстоятельствах жив и работает.

Сверстница Инны Гулой Светлана Светличная не сыграла столько главных ролей, как Инна (знаменитой ее сделали роли поскромнее или даже эпизоды, как в “Бриллиантовой руке”). Но вот недавно снялась она (в свои семьдесят два года) у знаменитого иностранного режиссера — и сидела на премьере в мини-юбке. Как мне было не вспомнить Инну Гулую?

Во времена, когда стойкие мустанги превратились уже почти в анахронизм, сидел я за ресторанным столиком со Шпаликовым и Никитой Михалковым — и не мог не заметить, с каким почтением, как младший к старшему, как артист к своему драматургу, относится ставший к тем временам знаменитым Никита к Гене.

По-моему, Никита еще не снял ни “Рабы любви”, ни “Родни” (по сценарию Мережко), но чего-то уже снял — и отличался от того Никиты, каким я увидел его на Московском кинофестивале дай бог вспомнить какого года. Не шестьдесят пятого ли? Точно помню, что приезжала на тот фестиваль Софи Лорен. Поскольку сотрудник нашего отдела в АПН Марк Татаринов (тот самый, что столько огорчения мне доставил правкой моей корреспонденции с фестиваля в Ленинграде) познакомил меня с Карлом Понти — ткнул в живот растерявшегося от такой наглости Понти и кивнул мне: “Знакомься, Сашка. Это Карл Понти — продюсер”. Это дает мне теперь повод называть Софи Лорен женой одного моего знакомого. Тем более что фотограф АПН Валера Шустов сделал снимок: “Софи Лорен среди журналистов”, и один из окружавших ее журналистов — я.

Но все, конечно, впечатления от Московского фестиваля меркли перед пресс-баром, работавшим на седьмом этаже гостиницы “Москва” до четырех утра. Не понимаю, как после ежедневного присутствия в баре до самого закрытия мне удавалось утром на службе сочинять заметки в наш “Вестник союзной информации”. Когда удивляешься теперь ощутимо пошатнувшемуся здоровью, как не вспомнить — правда, почти не с кем стало вспоминать — героические посиделки на седьмом этаже.

И ведь седьмым этажом не ограничивалось.

Продолжения следовали.

Однажды наш разъезд после закрытия фестивального бара напомнил один из первых опытов нового искусства — кинематографа: короткометражный фильм “Политый поливальщик”. Не помню уж, как мой друг (и в ту пору начальник) Авдеенко раздобыл в пятом часу утра возле гостиницы “Москва” шланг, из которого захотел помыть свою машину. Алкогольное опьянение отчасти помешало его первоначальному замыслу, зато удалось облить всех нас, собравшихся с ним ехать дальше.

Приехали ко мне на Лаврушинский. Поднялись в квартиру поливальщик, я, знаменитая девушка Лена Окаемова… Возвращаясь к теме Шпаликова, вспомнил, что на дне рождения Максима Шостаковича она заговорила в какой-то связи про Гену, а Евтушенко посетовал: мол, какой-то он, Шпаликов, неосновательный. Лена возмутилась: как может человек в двадцать семь лет быть основательным, — но Евтушенко с нею не согласился, заявив, что двадцать семь лет — это уже серьезно; самому Евтушенко тогда было, по моим подсчетам, тридцать.

С единственной в нашей компании дамой, Леной, я варил на кухне кофе. А потом, когда несли мы с ней кофе в комнату, обратил внимание, что входная дверь не заперта. Я выглянул на всякий случай за дверь — и увидел, что на нижних ступеньках лестницы к пролету второго этажа (я жил на третьем) сидят Савва Ямщиков с Никитой Михалковым — и пьют вино из своей бутылки.

Я позвал их наверх, гадая, почему они остались на лестнице. Сейчас понимаю, что ехали они в другой машине, вошли в подъезд позднее — и, не заметив спьяну, что дверь ко мне не заперта (не прикрыта плотно), не знали и куда идти. Позвони Савва с Никитой в пять утра не в ту квартиру, выгнали бы их вообще на улицу из подъезда. А интуицией Шпаликова, так блестяще проявленной им в новосибирских Черемушках, они не обладали, им надо было знать адрес определенно.

Савва бывал у меня потом на Лаврушинском, а Никиту я не видел до новой встречи в ресторане. Он меня не узнал, и Гена познакомил нас снова.

Покойный Виталий Вульф позвонил мне однажды с вопросом, касающимся звезды конца пятидесятых Людмилы Марченко. Ему надо сделать о ней передачу, а он ее мало знает, но слышал, что я знаю Люсю ближе. Я и на самом деле знал Люсю ближе, чем Вульф. Но в подробности жизни актрисы, снявшейся последний раз заметно в экранизации “Звездного билета” Василия Аксенова, а дальше — тишина (или, лучше сказать, пустота), посвящать телеведущего не собирался. Просто захотел внушить ему простую мысль, что Люся, как и еще ряд молодых актрис сходной с нею судьбы, между съемками в кино актрисой, по существу, не была, не умела поддерживать самостоятельно форму (и содержание, в общем, тоже) — они слишком долго не понимали, почему их больше не зовут сниматься в кино. Были на то и другие причины, о которых еще и сегодня любят иногда вспомнить скандальные репортеры. Но главной причиной была собственная беспомощность в паузах, о которой скучнее, конечно, рассуждать, чем о любви с пожилыми и всемогущими режиссерами.

К Инне Гулой подобное соображение довольно долго никакого отношения не имело.