Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

А будет ли сочинена хоть одна?

Но, когда осенью шестьдесят шестого года мы вошли в кафе-стекляшку на перекрестке с Геной и Борей, там торговали исключительно коньяком, и никакой Риммы (она, наверное, училась еще в школе) за стойкой не было.

Гена сразу заговорил о том, что кафе это любит Светлов — он живет в доме рядом.

Шпаликову всегда хотелось исторических параллелей. За год до того мы — в том же составе — встретились за кулисами Театра киноактера во время панихиды по великому Петру Алейникову.

Перед нами в буфет ворвался Борис Андреев — и с порога потребовал налить ему стакан водки. После чего поднялся наверх, где кинематографический народ пока еще не собрался на панихиду, а зашедшие с улицы робко жались по стенке.

Андреев упал большим телом на гроб — и громко зарыдал. И горе его (вот что значит энергетика настоящего артиста) сразу всем передалось — и, как мне показалось, в помещении вокруг гроба сразу стало тесно.

В буфете же, когда Андреев выпил и ушел, Гена, подняв свою рюмку, предложил: “Давайте выпьем за то, чтобы так дружить, как дружили Борис Андреев, Алейников и Крючков”.

За коньяком в кафе мы пробыли довольно долго. К третьей бутылке Гена раскрыл одну из подарочных коробок конфет. Незаметно стемнело. Мы поспешили в детский сад. Шпаликов вошел внутрь, а мы с Борей Ардовым остались ждать его у входа. Пьяного папу ребенка в саду долго не задерживали — и он сказал, когда вышел, что надо было, наверное, не конфетами премировать руководителей Даши, а тоже коньяком.

Под улицей Горького прорыли подземный переход — после службы я шел им на тот берег.

Меня остановила необыкновенно красивая и, как мне показалось, совершенно незнакомая дама в дорогой (какие тогда были редкостью) шубе и обратилась ко мне проникающим вслед за дорогим опять же запахом духов тоном — светским и вместе с тем свойским.

Получилось, что после знакомства в Новосибирске я и не узнал Инну Гулую (и не обратил внимания, что люди на нее оборачиваются, то есть обратил, скорее всего, но счел это за обывательский интерес к амуниции упакованной дамы).

Инна сказала, что идет на премьеру к подруге (назвала тоже известное имя) — может, если хочу, и меня взять в театр. Но я не был в ту минуту готов к такому повороту — сослался на какие-то неотложные дела.

Похожий случай был у меня потом и с Геной. Я встретил его в устье Арбата с каким-то представительным господином. Шпаликов сказал, что это оператор Олег Арцеулов (“ты, наверное, читал в «Комсомолке» его репортажи из Камбоджи”) — и он, Гена, давно хотел нас познакомить. Сейчас самый подходящий случай. Инна на съемках (Гулая последний раз снималась в большой роли — играла в советско-чехословацком фильме возлюбленную моего любимого писателя Ярослава Гашека), и они едут к Шпаликову домой (Гена показал сумку с пятью, по-моему, бутылками водки). И мне сейчас самый смысл ехать с ними.

Но я опять не мог. Дело у меня и на самом деле было неотложным: надо было навестить обезножевшего друга.

Я тем не менее согласился на скорую руку выпить с ними в ближайшей столовой. Народу в обеденное время было полно: лето, жара, люди сердито хлебали суп, ели винегрет с котлетами (целиком из хлеба). Но Гена и не претендовал на закуску — он мигом выбил в кассе, улыбнувшись публике в очереди, шесть компотов (почти без ягод).

Мы быстро выпили по компоту, а в пустые стаканы Гена налил водки из своей сумки.

Дома у Гены Арцеулов немедленно набрал номер домашнего телефона, сказал жене: “Я — мустанг” — и шваркнул трубку.

Утром погода резко ухудшилась. Предстояло, прежде чем снова выпить, сдать пустую посуду — постоять под дождем в очереди перед приемочным пунктом стеклотары.

Арцеулов снова позвонил домой, сказал жене: “Я больше не мустанг” — и поехал домой.

А Гена, конечно, оставался мустангом.

Он продолжал быть мустангом и при всех других обстоятельствах, когда все быстро (к рассвету) спешно разлетались, как Олег Константинович Арцеулов — сын одного из первых русских летчиков.

Гена еще и во ВГИК не поступал, учился у себя в суворовском, когда у нас в Переделкине на улице Лермонтова известный драматург Александр Штейн и один из лучших режиссеров страны Михаил Ромм работали над режиссерским сценарием фильма про адмирала Ушакова.

И вот, вспоминает Штейн, к нему на участок завернул по-соседски (телефонов на дачах еще не было, но такой-то гость не стал бы и звонить с предупреждением о своем визите) Александр Петрович Довженко.

Ромм при всем проявленном к гостю почтении тут же дал классику мирового кино понять, что у них со Штейном нет ни минуты свободной — сроки поджимают.

Но Довженко еще с полчаса помучил их праздным разговором: говорил про бездарность затеи со штакетником, разделяющим писательские участки на улице Лермонтова, и советовал Штейну купить побольше фанеры, из нее сделать забор и выкрасить его в цвет морской воды — глаз на таком заборе будет отдыхать.

Когда гость наконец ушел, Ромм вздохнул — и сказал Штейну, каким гением считает Довженко.

Но, похоже, не гениальности Александра Петровича (Довженко) позавидовал Михаил Ильич (он в себя верил), а возможности жить, не считаясь ни со сроками производства, ни с производством вообще — у Довженко в те годы работы не было.

Ромм и Штейн работали к сроку (и в правильном русле) — и у них были деньги и дачи (у Ромма в Красной Пахре). А Довженко тогда ушел от них к себе в мазанку, собственными руками сооруженную.

Место в истории мирового кинематографа за ним оставалось, а денег на строительство своей дачи заработать не получалось, жил на жалованье преподавателя во ВГИКе.

Когда Довженко умер во время съемок “Поэмы о море”, супруга режиссера, бывшая звезда немого кино (Аэлита в “Аэлите”) Юлия Ипполитовна Солнцева довела картину до конца, дождалась Ленинской премии, на которую и построили по чертежам покойного режиссера дачу.

Улица, где сейчас рассуждаю я в келье поэта Семена Израилевича Липкина обо всех этих превратностях судьбы, носит имя Довженко. Но той дачи, о которой столько мечтал Александр Петрович, больше нет.

Новый владелец земли (академик живописи Церетели), скорее всего, понятия не имел о Довженко — и дом (вместе с исторической мазанкой) снесли, сад, посаженный режиссером, вырубили, а на их месте — домина ненамного меньше того, что стоит вместо нашего поселка на углу Беговой и Хорошевского шоссе.

Знай новый владелец о заслугах Александра Петровича перед кино, продал бы его дом по бревнышку американскому или французскому киномузею. Но он не стал заморачиваться, соображать, в честь кого названа улица.

Будь я киноведом или историком кино и сочиняй про Гулую со Шпаликовым книгу, можно было утешиться тем, что снялась Инна в трех картинах, которые останутся, как и картины по сценариям Гены.