Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

В дни чествования ветеранов — шутят, что с каждым годом их становится не меньше, а больше, — я всегда вспоминаю про инвалидов (безруких, безногих, на роликовых плотиках) первого послевоенного года, помню их на улицах, помню в поездах — казалось невозможным представить, что люди, взаправду бывшие под огнем (у писарей рук и ног не отрывали), оставлены родиной без внимания.

И, когда всех инвалидов из Москвы и больших городов выслали, люди со стыдом, но почувствовали некоторое облегчение — потому что стыд от того, что ничем не можешь (кроме милостыни) помочь тем, кто защитил тебя в боях, был еще бо́льшим.

Я все ждал, что кто-нибудь из орденоносных ветеранов в очередной День Победы вспомнит об инвалидах.

Не вспомнили — и теперь уже не вспомнят.

Про инвалидов вспомнил один Евтушенко, сочинивший поэму, как приехали эти калеки на стадион “Динамо” смотреть футбол против западных немцев. Матч, правда, играли в пятьдесят четвертом году — и я не уверен, что увечные до такой степени воины еще оставались в живых. Но Евтушенко — хвала ему — вспомнил все-таки про них — и, поселив их в фантазии поэтической, вернул в Москву.

Ветераны превратились в единое целое — участие в этой войне приведено к общему знаменателю.

Но вспомните прозу лейтенантов — кстати, масштаб рассказанного о войне не высотой чинов достигается, а масштабом мысли — в ней обязательно присутствует конфликт между своими (в одну военную форму то есть обмундированными).

С чего начинается фильм “Тишина” по роману Юрия Бондарева?

В послевоенном коммерческом ресторане встречаются случайно два офицера-орденоносца, вместе воевавшие, — и один бьет другому морду за подлость, за трусость, повлекшую смерть своих солдат.

Или картина Константина Воинова “Солнце светит всем”, где прекрасный актер Валентин Зубков (сам, кстати, воевавший) играет ослепшего учителя, который по голосу узнает тоже работающего сейчас в школе чуть ли не директором командира соседней батареи — и кричит ему: “Почему молчала твоя батарея?” Он ослеп из-за того, что батарея нынешнего директора не стреляла.

И “Брестская крепость”, конечно же, построена на конфликте.

Что-то же неправильное в самом строе, наверное, если и на фронте начальство всего чаще отдает предпочтение мерзавцу перед истинным героем. Кто эти люди, которые всегда командуют — и отдают (всегда) предпочтение тем, кто хуже, перед лучшими? Награждают не тех, кого надо? Обходят наградами тех, кого следовало наградить?

Одной Ленинской премией автору книги на такой вопрос не ответишь.

Но книга такая существовала бы и без премии.

Войди я через центральные ворота с улицы Погодина, где охранники, сюжет начавшейся главы мог бы сложиться и по-иному. Дорога от их будки упрется сначала в стеклянный борт ресторана “Дети солнца”. А потом уж пройдённым (с ударением на втором слоге — никто пути пройдённого у нас не отберет ) путем доберемся до исторических колонн старого корпуса.

ДТ (я настаиваю на этой облагораживающей название учреждения аббревиатуре) — это сильно уменьшенное писательское Переделкино. В ДТ всей семьей не живут, лишь некоторые из стариков приезжают с женами.

Войди я через центральный въезд, не потянуло бы меня на многофигурный эпос.

А мне вовсе не требуется столько фигур.

Я и не вошел — интуитивно, наверное, — через охраняемые ворота.

Привычно свернул с аллеи классиков в оставленную по недосмотру (не по умыслу же) калитку в других, закрытых, но без охраны воротах — напротив дачи Кассиля, где осенью сорок первого года папа правозащитника Алексея Симонова сочинил “Жди меня”.

О том, что поэт Николай Заболоцкий жил не меньше года после войны в Переделкине — и не дачником-арендатором, а бомжом, воспользовавшись участием и добротой хорошего человека, за городом не зимовавшего, слышал, конечно.

Но в пору жизни поэта по соседству я и не подозревал о его существовании. На улице, скорее всего, с ним встречался, а кто он такой, не ведал.

Николая Алексеевича Заболоцкого я запомнил уже при следующем нашем соседстве — на Беговой, угол с Хорошевским шоссе.

В своей прямой причастности к литературной жизни Переделкино худо-бедно продолжается, прежний ореол утратив, но мемориальную репутацию за счет музеев (и тлеющих мифов) отчасти сохраняя.

А поселения на Беговой больше нет — и оно является мне сегодня лишь в режиме миража.

Поселок (официальное, но не укоренившееся название — городок Моссовета), пленными немцами добротно возведенный, начинался при мне — котлованы для новостроек были вырыты рядом с корпусами, в которые мы вселились ранней осенью сорок шестого.

И я видел — много лет уже на Беговой не был, но пришлось, когда мимо проезжал, увидеть — огромнейший котлован вместо пятидесяти коттеджей-корпусов нашего городка.

Теперь вместо территории — современной конструкции высоченный дом. В него бы легко вместилось все население из немецких строений.

Три года назад левитановской осенью прибыл я сюда на метро (при мне никакой станции метро на Хорошевке не было), потом на троллейбусе ехал до Института Герцена в Боткинском проезде — все места детства — на облучение.

Вроде бы не до философии. А может быть, как раз и до нее: за пять минут спасительно-губительного луча о чем только не передумаешь; и протяженность разных мыслей помогла, как мне кажется, не намного меньше, чем луч.

Я не всегда уезжал ночевать домой, оставался в клинике — и теплыми вечерами сидел во дворике, смотрел из темноты, как огнями окон поднялись высотные дома, тесно вставшие на перекрестке — на том самом углу неизменной Беговой и разительно изменившейся Хорошевки, которой определял я местонахождение исчезнувшего селения.

Я сидел в больничном дворике, окруженном домами, которые помнил со школьного детства. Казалось, что темнота вечеров держит в себе, как держим мы что-либо в памяти, наш поселок, мой бывший корпус-дом — и пусть, когда рассветет, удостоверюсь, что прежнего не осталось. Но неужели усилиями ночи ничего вернуть нельзя?

Николая Алексеевича Заболоцкого я запомнил в полосатой, как у Вишневского на пожаре, пижаме (она в одном из его стихотворений той поры упомянута) и с тонким поливальным шлангом.

В первой же книге воспоминаний про Заболоцкого я прочел, как дорожил он своими посевами внутри низко огороженного палисадника — и страшно сердился, когда туда залетал мяч, кричал на детей, гонявших этот мяч на задах его домика (двухэтажного кирпичного коттеджа на четыре двухкомнатные квартиры; квартира Заболоцких занимала правую половину первого этажа).