Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Отцу к тому времени хватало неприятностей, и усечение участка вряд ли можно было считать одной из главных бед. Но отец воспринял это неожиданно болезненно.

Я вспомнил про этот случай в конце восьмидесятых, когда уже не жил на родительской (литфондовской) даче (мы с братом не держались за нее, отдали при первом же намеке директора городка Гольдина, хотя формально, как член Союза писателей, о чем Гольдин не знал, мог бы походить по начальникам, но никуда, конечно, не пошел). Я купил путевку в ДТ, тогда и заметил на прогулке по кругу, что угол бывшего нашего участка срезан для расширения тротуара или чего-то такого.

Я понял по-настоящему пьесу Чехова “Вишневый сад” и в какой-то мере — реакцию отца.

На участке — и урезанном, и бесконечном до урезания — исхожен, часто босиком, каждый сантиметр. Мое познание мира начиналось исследованием этой не принадлежащей семье, но нашей территории — и мне стало жаль, что прохожие затопчут мои следы на том отрезанном от участка уголке.

Но я-то имел, казалось мне, право на ностальгию — мне ничего, кроме старости не за горами и внезапных заболеваний, не грозило.

Что же так задело отца — почему это, а не что-то другое показалось ему последней каплей унижения?

Моего друга, великого боксера Виктора Агеева, сорвавшего из-за драки в кафе поездку на Олимпийские игры в Мехико, подвергли целой серии проработок и наказаний.

Начальники спортивного клуба армии (да и в министерстве спорта) были на него чрезвычайно злы. На то, что он выиграет золотую медаль, очень рассчитывали — и теперь чуть ли не каждый день устраивали собрания, где его чего-нибудь лишали. Лишили звания заслуженного мастера спорта. Отняли офицерское звание, а затем и вообще выгнали из армейского спорта. И, когда Агеев уже думал, что отнимать у него больше нечего и нечего его лишать, вызвали на комсомольское собрание клуба. Агееву исполнилось двадцать семь, крайний предел пребывания в комсомоле, — и кроме того, по легкомыслию он вообще забыл, что состоит в комсомоле. Но когда, это он мне сам рассказывал, объявили, что из комсомола он исключен, Агеев неожиданно для себя заплакал. Так ему стало жалко себя, все на свете (и совершенно ненужный ему комсомол) потерявшего.

Может быть, и с отцом в связи со вселением Маршака на нашу территорию творилось что-то подобное.

Я читал — через много лет, конечно, — запись отца, какое бессилие он чувствует из-за происходящего. Он чувствовал себя никем против Маршака. Но ведь дело шло к тому, чтобы и вообще стать никем — и засомневаться: а был ли кем-то? До всех партийных кар.

Не могу судить, как относился отец к Маршаку до начала строительства дачи для Самуила Яковлевича. Но замечал, что о Маршаке он всегда говорит несколько иронически.

Был такой детский поэт Валентин Дмитриевич Берестов — его теперь считают классиком литературы для детей и вспоминают чаще, чем отца.

В конце пятидесятых он нередко бывал у нас в доме и держался с отцом как с мэтром. Это не очень объяснимо, поскольку Валя (у нас в семье Валентина Дмитриевича всегда называли Валей) был признанным вундеркиндом. В Ташкенте времен войны его водили и к Ахматовой, и к Алексею Толстому, и к Чуковскому. И все Валю хвалили, принимали участие в судьбе вундеркинда. Валя вспоминал, как на каком-то собрании его увидел Алексей Толстой и, наставив толстый палец, произнес, словно приказал: “Много читать, много знать, много видеть”. Валя также рассказывал, что испугался — и на долгое время перестал сочинять стихи, — когда услышал, что знаменитый кинорежиссер Всеволод Пудовкин сказал, что этот мальчик Валя Берестов будет как Пушкин.

Стихи для меня дело темное.

Не берусь судить, почему талантливые стихи вундеркинда вместо стихов для всех превратились в исключительно детские.

Правда, слава детских поэтов — того же Маршака, Чуковского, Барто и Михалкова — не считалась долгое время меньше, чем слава поэтов для взрослых. Но не потому ли, что не писавших стихов для детей Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, Арсения Тарковского и Марию Петровых не печатали вовсе?

У Маршака тем не менее печатали всё — он еще и пьесы писал.

Валю Берестова, однако, Маршак интересовал и как переводчик.

Мне году в пятьдесят седьмом или пятьдесят восьмом, когда случайно зимой (я уже студентом был) оказался на даче, пришлось стать свидетелем такой сцены.

Валя пришел к отцу прочесть свою филологическую работу о переводе Маршаком какого-то сонета Шекспира. Берестов подробно исследовал этот перевод.

До сих пор не понимаю, почему Валентин Дмитриевич выбрал наихудший вариант слушателя-эксперта для подобной работы. Почему не пошел, скажем, к Чуковскому — Валя был принят у Корнея Ивановича в память о Ташкенте.

Я понимаю, что у Корнея Ивановича к Маршаку было сложное отношение. Но Чуковский уж точно читал сонет Шекспира в оригинале — и знал варианты перевода или думал о возможностях переводчиков, если захотят они коснуться такой сложной задачи.

Отец, конечно, ни в чьем переводе этого сонета не читал и вообще о нем не слышал.

К тому же Валя рассмешил его комментарием, что Самуил Яковлевич крайне неохотно делится черновыми вариантами перевода, а то и не показывает их никому вовсе.

Отец возразил: старый кокет (как назвал он Маршака) покажет тебе, Валя, что угодно — хоть подштанники.

Тем не менее Валя сумел-таки увлечь отца своим исследованием. Отец не меньше часа слушал чтение внимательно, но все же в одном месте не удержался от замечания: “А вот здесь уже ученый заврался”. Хотя как он мог проверить ученого, понятия не имея о предмете исследования?

Дослушав до конца, отец сказал: “Потратить столько ума, таланта, образования на такую чепуху. Я, Валя, удивляюсь”.

Примерно тогда же или чуть попозже, году в пятьдесят девятом, Сергей Сергеевич Смирнов (он тогда редактировал “Литературную газету”) сидел у нас в гостях — и вдруг спохватился, что идет у них в номер какой-то перевод или статья Маршака, а он забыл позвонить старику с похвалами, неловко получится.

Сергей Сергеевич тут же набрал номер Маршака — сказал ему все положенные слова, но и, как человек воспитанный, добавил: “Я вам звоню от Павла Филипповича Нилина, он передает вам большой привет”. И, когда повесил трубку, смешно (недаром же подружился с Ираклием Андрониковым) изобразил, как забурчал старик в трубку: “Да, да… Нилин… хороший писатель, хороший… юмор, язык…”

Но отец и после переданных Сергеем Сергеевичем похвал своего иронического отношения к Маршаку не изменил.

И неужели только из-за дачи, в которую, между прочим, Самуил Яковлевич так и не переехал?