Александр Нилин - Станция Переделкино: поверх заборов

Можно предположить, что и при жизни Сергея Сергеевича к середине семидесятых что-то неуловимо менялось в отношении к нему — тезис Пастернака начал подтверждаться: превращение в литературного генерала или министра не проходит для писательской психики бесследно. Смирнов, как совестливый человек, не мог не чувствовать, в какой тупик он будет загнан властью — и своей (по сути, достаточно ограниченной возможности творить добрые дела), и той, что над ним (безграничной, в общем-то).

Обратного пути из власти не бывает — это всегда крушение и удар все по той же травмированной властью психике.

И кураж для дальнейшей литературной работы был не так уже велик, каким был, когда входил писатель в известность и завидную должность.

Но, пока Сергей Сергеевич был жив, все заслонялось производимым им по-прежнему впечатлением — и уловить, что изменилось, вряд ли было возможно.

Когда писатель очень уж у всех на виду, он иногда подпирает свои книги активностью (влиятельностью) своего участия в общественной жизни.

После его ухода книги ждет в лучшем случае новое прочтение (и более, может быть, придирчивое, чем при жизни автора) — а в худшем — забвение, если, конечно, сложившаяся о писателе при жизни легенда каким-либо образом не продолжится.

Сергей Сергеевич Смирнов стал частью той легенды о Брестской крепости, которая его усилиями превратилась в факт истории, — и автор расследования стал персонажем документа, что весомее, но и менее романтично — рано или поздно все должно быть названо своими именами.

Наш сотрудник из АПН Марк Татаринов был сослуживцем Сергея Сергеевича по Воениздату. Марк был человеком, чье мнение мало для меня значило, но для вранья ему не хватило бы фантазии. И я запомнил его рассказ, как радовался — и не скрывал радости — Смирнов, что набрел на тему, разрабатывать которую можно будет бесконечно.

Твардовский (в рабочих тетрадях) пишет, что “осуществлением «Теркина» обязан этой ужасной войне, а ужасную войну эту пережил благодаря «Теркину»… а что тогда говорить про Симонова, который своим литературным клондайком обязан войне”.

Дальше Твардовский говорит про Симонова, на мой взгляд, неоправданно резко — и я не считаю себя вправе цитировать им сказанное: он же не статью, не рецензию пишет, а делает запись в рабочей тетради, не предназначенной, может быть, для чужого прочтения.

Кроме того, от Джека Лондона мы знаем, что такое Клондайк — и на какие риски, на какие жертвы идут золотоискатели.

Когда Сергей Смирнов ворвался с журналистским азартом в легенду (как сам он говорил, “смутную легенду”) о защитниках Брестской крепости, она вполне могла и не оказаться Клондайком.

Смирнов мог залезть в дебри, вовсе не угодные власти, — и он залез. Но ему повезло, что начальство не сразу сообразило, на какие опасные для открытой информации глубины зашел журналист, ведомый (по всем внешним признакам, аргументации и лексике) праведной патриотической идеей.

Ему дали за книгу Ленинскую премию — и только тогда поняли, что с поощрением переборщили. Признавать ошибку было глупо, а всего удачнее — постараться переставить акценты в читательском понимании работы Смирнова. Автора возвеличить, но с переизданием “Брестской крепости” не торопиться.

В “Брестской крепости” нет места хеппи-энду.

Справедливость восторжествовала лишь в частном случае.

Возвращение благодаря смелости и настойчивости Смирнова честных имен героям, награды, нашедшие их через столько лет, не должны освобождать нас от вопроса о пропавших героях: а почему они пропали? Каким образом могло сложиться впечатление, что этих людей там, в крепости, и не было — кто-то же был вместо них награжден? Когда Смирнов (в начале поиска не знаменитость, не лауреат, не начальник) стал искать героев, существовавших в легенде безымянно, выяснилось, что кто-то был в концлагере, кто-то и сейчас в тюрьме, кто-то живой и не в заключении, но влачит (из-за кого влачит?) нищенское существование.

Сколько времени прошло с окончания войны, а до правды почти так же далеко (ничего, к общему несчастью, не изменили книги о ней, едва ли не самые важные в советской литературе книги, версия главного политуправления армии давит, как и давила) — для необходимой каждому жителю нашей страны правды о войне нужна и правда о тыле (говорю скромно “о тыле”, чтобы обухом по голове не ошарашивать понятием “мир”).

Ушел из жизни Сергей Сергеевич Смирнов — эффектный, не сходивший с менее уплотненного, чем сейчас, телеведущими экрана человек — и кому-то, может быть, еще, кроме Виргинии Генриховны, показалось, что автора “Брестской крепости” забыли.

Мы не будем обманывать себя, что мертвых (и самых лучших) помнят ежедневно, — дай бог, чтобы помнили живых (я про лучших).

Но не подумать ли о том, что, покинув нас, Сергей Сергеевич — не генерал литературы и не телеведущий — вышел из плена должностей и комплиментов — и стал книгой “Брестская крепость”, оставшейся наедине с никем (и ничем) не отвлекаемым читателем?

Я говорил уж о том, что он стал частью легенды, преобразованной им в документ (где оставлена ему навсегда роль).

В телевизионном фильме, Брестской крепости посвященном, на роль отца был приглашен Котя Смирнов.

Притом что Котя в семействе Смирновых — мой любимец (и в качестве сына больших родителей, если ему нравится, тоже), я вынужден заметить, что актер он на порядок хуже Андрея — и сыграл он кого-то больше похожего на Симонова, чем на Смирнова.

Андрей, на мой взгляд, отлично сыграл Сергея Сергеевича в фильме про Бунина, и я подумал: а почему бы Авдотье Сергеевне, Андрюше и Коте не сделать фильм о Сергее Сергеевиче? Я сразу представил себе этот фильм — со стариком Глуховским в прологе, с Андреем в роли отца, с какой-то актрисой уровня Тереховой, сыгравшей бы Виргинию Генриховну, с каким-нибудь очень обаятельным актером в роли сибарита Константина Сергеевича Смирнова.

И сколько же может быть в таком фильме ролей писателей, жен и детей писателей — и уходящая натура Переделкина ко всему прочему.

В интервью с Андреем я прочел, как радовался Сергей Сергеевич, что не без его стараний учрежден отныне праздничный день — День Победы, никогда после войны не отмечаемый.

Во всем, что происходит у нас, есть подтекст.

Товарищ Сталин не случайно 9 Мая особо не отмечал.

Ему нужна был победа, отдельная от победителей.

Ему не победители нужны были, голову поднявшие, а знавшие свое место подданные.

И вот вошедший в государственный праздничный оборот День Победы постепенно превратился в дату поминовения в первую голову товарища Сталина.

Поначалу воспоминание о товарище Сталине как о главнокомандующем было чуть ли не фрондой — а сегодня неумолимо превращается в ритуал.