Эргали Гер - Белорусское зеркало

Объяснить не берусь, хотя национальные радикалы мне тоже несимпатичны. Во-первых, под белорусизацией они понимают торжество почвеннической культуры над городской, а это насилие и глупость — конфликт культур дает искру, сообщает движение культурной жизни. Во-вторых, я не уверен, что страна, восемьдесят процентов населения которой отождествляет себя с белорусской нацией, нуждается в белорусизации. Ей нужны закон и свобода, а не очередная ломка основ. Сколько можно? Один раз уже поскользнулись — разве не так? Именно на русском языке въехал во власть нынешний президент, чего лично я, русский писатель, никогда не прощу так называемым демократам. Хороши демократы, которых по части свобод обошел Александр Григорьевич Лукашенко! Язык суть базисная программа личности; зачем отказываться от программы, коей вписаны на небеса наши души? Чтобы ее, как знамя, поднял какой-то неугомонный прохвост?!. Не понимаю.

А в-третьих, это только для государственных чиновников, для глухих бездарей и тупых бездельников двуязычие создает проблемы. Нормальных людей двуязычие обостряет. Полифония жизни в двуязычных странах роскошней. Такая среда постоянно оттачивает людей, сообщая им большую гибкость, большую цепкость памяти и остроту ума, большую разносторонность, нежели в моноязычных странах. Вот почему я убежденный империалист — империя многоязыка. Я русский империалист, поскольку в детстве не задумываясь переходил с русского на литовский, с польского на идиш — я владел всеми языками нашего двора. Я русский империалист, обожающий эфиопа Пушкина, первым языком которого был французский.

А в Белоруссии двуязычие придушили.

В чистенькой Лиде, в которой до сих пор почему-то нет памятника замечательному русскому писателю Владимиру Богомолову, прославившему этот город навеки, в аккуратной чистенькой Лиде я общался с активистами Объединенной гражданской партии — одного из немногих оппозиционных движений, выступающего за двуязычную, полифоническую Беларусь. Мы сидели, под надзором двух застенчивых “топтунов”, на ступенях местного Польского Дома. Говорили о том, что до тех пор, пока оппозиция не заговорит по-русски, она будет говорить в пустоту. Один из собеседников, имея в виду ситуацию с белорусским языком, сказал следующее:

— Мы его теряем. Думаю, что ситуация необратима. Для белорусского языка это не просто исход, а исход летальный…

Помнится, я возразил на это, что смерти нет. Для языка смерти нет тем более, потому как язык — это душа, а душа, как известно, смерти не имет. Собеседники посмотрели на меня с укоризной: они сами были оригиналами, но от московского гостя ожидали большей солидности.

Смерти нет.

Я вспомнил об этом, когда проезжали Хатынь. Налево за Хатынью уходит шоссе на Глубокое и Шарковщину, там еще несколько мемориалов сожженным деревням. А перед Шарковщиной есть поворот на деревню Лужки. В середине XIX века в Лужках родился и вырос упрямый еврей Лазарь Перельман, он же Элиэзер Бен-Йегуда. Его именем названа главная улица Иерусалима.

Лазарь был способным ребенком. Его отправили учиться в ешибот — высшее религиозное училище, готовившее раввинов. Оттуда он сбежал и поступил в русскую гимназию, которую в 1877 году окончил экстерном. В том же году Россия объявила войну Оттоманской империи, чтобы помочь обрести свободу братьям-болгарам (здесь нелишним будет напомнить, что в обеих мировых войнах братья-болгары выступали на стороне Германии). Возрождение древнего Болгарского царства настолько поразило юношу, что он подумал: а чем, собственно, евреи хуже болгар? В результате Бен-Йегуда выучился на врача и вместе с женой Деборой отправился в Палестину возрождать древний Сион. Там у молодых супругов родился сын, которого назвали, естественно, Бенционом.

Возрождению Сиона, по прозрению Лазаря, должно было предшествовать возрождение иврита — древнееврейского языка Библии. Иврит считался мертвым, письменным языком — общаться на нем было практически невозможно, поскольку в нем не было слов для обозначения известного количества бытовых и социальных понятий, появившихся за последние две тысячи лет. Сами евреи разговаривали либо на идише, верхне-рейнском диалекте немецкого языка, либо на языках стран расселения. Случалось, что два еврея, встретившись в Палестине, не могли друг с другом поговорить. Такую трагедию даже страшно себе представить.

Супруги поклялись, что Бенцион станет первым ребенком, для которого иврит будет родным языком. Они по ходу изобретали слова, слишком приземленные для святых текстов, но жизненно необходимые любому младенцу: “кукла”, “мороженое”, “кисель”, “яичница”, “полотенце”. (Судя по слову “мелафефон”, подразумевающему огурец обыкновенный, пафоса было хоть отбавляй.) Когда приходили гости, не владевшие ивритом либо не желавшие принимать участия в этом истязании ни в чем не повинного младенца, Беню отправляли в другие комнаты: ребенок должен был слышать только иврит. Предание говорит, что ему не разрешалось слушать “ни птичий щебет, ни лошадиное ржание, ни ослиный рев, ни трепетание крыльев бабочек, ибо и они, в конце концов, чужие языки, во всяком случае, не иврит”.

Понятно, что заговорил наш еврейский гомункулус поздно — в четыре года. Хорошо, что заговорил вообще. Однажды Бен-Йегуда, вернувшись домой, услышал невероятное: его верная супруга Дебора напевала сыну русскую колыбельную. Ярости праведного мужа не было пределов. Он метал по адресу Бениной матери громы и молнии, каковых в святых текстах предостаточно. Могу представить, как он ходил пред нею, заламывая руки; узрев ярость отца и слезы матери, потрясенный ребенок немедленно заговорил. Предание умалчивает о его первых словах.

То, что человек, воскресивший к жизни язык Библии, звался Лазарем и был родом из белорусской деревни Лужки, представляется мне глубоко символическим. Отрадно и то, что зачиналось государство Израиль под русскую колыбельную. Мелочь, а приятно.

Смерти нет.

Но сказать это вдовам, чьи мужья пропадают в сегодняшней Белоруссии, я не в силах.

Зато я в силах понять, что пресловутый “эскадрон смерти”, выполняющий приказы на уничтожение политиков и журналистов, начинал свою деятельность с уничтожения воров в законе. Связь между порядком, восхитившим меня на улицах белорусских городов, и нынешней кладбищенской тишиной в общественной жизни — я понимаю. Будет неправильно умолчать о последней, поскольку первому я уже воздал должное.

Серьезных фигур, способных на равных противостоять нынешнему президенту, нет и не будет. Нельзя на равных противостоять диктатору в пределах его великого княжества, в особенности если он способен переговорить Жириновского и Соловьева вместе взятых. Широкой общественной базы для сопротивления режиму нет. Похоже, что простым белорусам, человеческой власти не видевшим никогда, любая власть и любой Лукашенко до лампочки. Они не желают сопротивляться.