Эргали Гер - Белорусское зеркало

Такое впечатление, что нет запала. Душа привыкает к кладбищенскому покою. Жизнь страшнее.

Вот это и есть, наверное, смерть — когда жизнь пугает, а покой на душе отдает кладбищенской тишиной.

Улыбчивая белокурая красавица Марина Богданович — она улыбалась даже тогда, когда судебные приставы описывали ее имущество (это такая форма наказания неугодных политиков — опись имущества; “заберите телевизор, а фен оставьте”, попросила Марина; нет, сказали приставы, описывать телевизор мы не имеем права — и в самом деле, телевизор в Белоруссии вроде иконы президента, кто ж описывает иконы? — телевизор оставили, а фен описали) — так вот, однажды Марина сказала такое, что у меня волосы дыбом встали. Богданович знает всю оппозицию, она мотор Объединенной гражданской партии — такая Жанна Д’Арк белорусской фронды, а по совместительству неподкупный Марат. Я спросил, сколько человек в оппозиции. Марина ответила:

— Тем, кому я доверяю, — человек семьдесят. На самом деле их, наверное, сто. Может, чуть больше.

Без комментариев.

Здесь даже бизнес, поругивая Лукашенко, кормится из его рук. Даже бизнес повязан.

Католические настоятели по большей части поляки, их застолбленность на Варшаве даже у белорусов-католиков вызывает легкую оторопь. Православные батюшки, по традиции, смотрят властям предержащим в рот, а те дарят им земли и строят храмы. Протестуют, опять-таки по традиции, одни протестанты. Их, между прочим, в Белоруссии два процента.

По-настоящему отторгает режим только юношество. Для молодежи Лука козел, и точка. “Этот козел даже чернобыльским детям запретил выезжать за границу, хотя за это башляли западники — нет, ты представляешь, какой козел?!” Это органичное и вполне объяснимое неприятие. Однако юность имеет свойство заканчиваться.

Однажды мне рассказали, что в Жодине объявили голодовку дети, выгнанные из гимназии за участие в “Чернобыльском шляхе” — ежегодной протестной акции, давно утратившей связь с чернобыльской трагедией. Там клеймят Лукашенко, как будто он лично конструировал четвертый блок, потом задирают омоновцев и получают сотрясения мозгов. Почему-то считается, что американских полицейских нельзя оскорблять действием, а белорусских можно. Это не так.

Голодовка детей меня поразила. Мне представился крестовый поход детей, направляемый из-за угла коварными взрослыми. Я понял, что эта штука будет посильнее атомной бомбы. Если что и способно смести режим Лукашенко за неделю, так это всеобщая белорусская голодовка детей. На следующий день я поехал в Жодино.

Голодающих оказалось четверо, вот только к жодинской гимназии никто из них отношения не имел. Одного молодого человека выгнали из молодечненского профтеха, другого — из минского пединститута, но не за участие в “Чернобыльском шляхе”, а за что-то другое. Двое других были местными и голодали в знак солидарности. Между тем из жодинской гимназии, насколько я понял, выгоняли двух девушек, причем обеих, испугавшись громкого международного скандала, восстановили еще до моего приезда. Понятно, что голодать им резона не было. Какое отношение жодинское районо имело к пострадавшим в Молодечно и Минске, я так и не понял.

Юноши были симпатичные, бледные, немножко растерянные. Пили теплую воду, лежали на левом боку — так вода дольше задерживается в желудке. Говорили, понятное дело, только по-белорусски. Листовки, призывающие жодинцев к акции солидарности, тоже были написаны по-белорусски. Я спросил, сколько в Жодине русских и белорусских школ. Ребята засмеялись. Белорусских школ в Жодине не было. Я сказал, что тем более надо писать листовки на двух языках. “А зачем?” — спросили ребята. Этого я тоже не понял.

Зато выяснил, что один из голодающих в знак солидарности через три дня уезжает в Польшу. То есть не в Польшу он уезжает в знак солидарности, а типа голодовку держит. А оба изгнанника уже получили приглашение продолжить образование на Украине. Все это выглядело так беспомощно, так откровенно и так по-детски шито белыми нитками, что мне, извините, стало скучно. Я попрощался и уехал из Жодино.

Между прочим, в этом самом неуютном из белорусских райцентров делают знаменитые на весь мир двухсоттонные самосвалы. Даже на постаменте в городском сквере стоит не танк, а мирный “БЕЛаз”. Вот только морда у этого мирного самосвала такая, что боевой танк после него покажется детской игрушкой.

Глава шестая. Отцы и деды

С одним очень крупным предпринимателем — уж извините, не назову ни имени, ни рода занятий — сидели на площади Победы, попивали темное “Старовиленское” и говорили о Лукашенко. Здание напротив венчали гигантские буквы, составлявшие последнее слово лозунга. Слово было — “БЕССМЕРТЕН”. В зависимости от наклона головы оно читалось то слитно, то по раздельности.

Тема всплыла немедленно, как только заговорили о национальных особенностях белорусского бизнеса. Эти особенности мой собеседник охарактеризовал одним словом, и слово было фамилией. Дух президента в одиночестве витал над темными водами белорусского рынка. Единый в трех лицах — главный заказчик, главный контролер, держатель золотой акции — он ваял деловой мир по своему образу и подобию, добывая свет и углеводороды практически из ничего. Ваял по своему разумению, любуясь отражением в темных водах. И было ему от этого хорошо.

Для затравки магнат рассказал байку о купцах-хитрованах, пришедших поклониться городничему осетрами да борзыми щенками (купцы были согласные на любые указы, даже самые вздорные, лишь бы они за время правления не менялись). Вообще-то крупный бизнес не склонен откровенничать с кем попало; в случайные оговорки на таком уровне я не верю. В принципе, собеседник не жаловался: указы были те еще, но они действительно не менялись. Жесткая централизация хаоса далека от разумного миропорядка, но это уже не хаос — вот о чем говорил мой собеседник. Тем не менее образ Городничего, заместивший образ Творца, придуман не мною. Однако я с удовольствием вношу поправку. Итак — дух Городничего витал над стихией белорусского рынка…

— За последние пару лет я выиграл пять или шесть тендеров, — рассказывал между тем собеседник. — Из них оставил для себя два, дабы избежать, так сказать, непоправимого столкновения интересов. В нашей жизни приходится себя ограничивать.

То есть тендеры при администрации президента регулярно имеют место, а результаты их утверждаются не до, а после. Я услышал. И про гибкую систему налогообложения бизнеса (три варианта) тоже услышал, хотя, на мой дилетантский взгляд, действительно конкурентоспособная система налогообложения не нуждается ни в рекламе, ни в пропаганде — акулы бизнеса способны учуять таковую за тысячи километров. Занятнее показался рассказ про колхозы, “прикрепленные” к частным и государственным предприятиям. Поначалу, несмотря на серьезные налоговые послабления, от них отбрыкивались всеми правдами и неправдами. Потом обнаружили, что на белорусской земле, если на трезвую голову, можно еще хозяйничать с выгодой, после чего вошли во вкус и разобрали все мало-мальски дееспособные хозяйства.