Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Как уж повелось, у Ивана Червонцева все выходило, что немцы его и били-то, и колотили, и гусеницами давили, и дух из него неоднократно выпускали. А он, бедняга, только якобы и делал, что от гитлеровцев спасался. Неудачник и только! Комический сюрприз его рассказов состоял в том, что мнимый бедолага оставался жив, сам нанося удары врагу. Мы-то хорошо знали, каков Червонцев; недаром он, товарищ наш, на гимнастерке носил орден Красного Знамени. Да и в кашевары-то Иван переквалифицировался из пулеметчиков, получив тяжелое, третье в своей фронтовой биографии ранение.

Вместе с Червонцевым служил в нашем полку еще один балагур — щупленький, невысокий солдатик. Мы его звали «ученым». Этот специально старался говорить не так, как все, а позатейливее да позаковыристее — страсть как хотелось выделиться остроумием. Но специально это не получается! Как ни старался он, изощряясь в каламбурах, а тягаться с Червонцевым так и не мог. Сам Иван сознавал свое полное превосходство и при случае был не прочь даже поддержать солдатика, прийти ему на помощь.

Делал это он, впрочем, своеобразно.

Начнет кто-нибудь солдатика разыгрывать, прокатываться насчет «профессора кислых щей» (а кого в пехоте не разыгрывали), Червонцев тут как тут. Подойдет, подсядет и ну «петь псалмы», слагать гимны! Уж говорил! — мед-сусло так и текло!.. И такой-то ты, парень, хороший, такой замечательный, а все остальные вокруг — «в подметки тебе не годятся, точно говорю! Ты их всех брось, шарамыжников, держись одного меня. Чуть что — только скажи...»

Мне даже приблизительно и то не передать, как здорово это все у Червонцева получалось. Разойдется, рассыплется в комплиментах — не столько своему подзащитному, сколько себе, а потом — с ходу:

— И-эх! Да что там и говорить! Дай-ка лучше, друг, закурить, табачку твоего попробовать! К слову как-то пришлось!..

Скажет так, хлопнет себя руками по карманам, показывая, что у самого-то, к сожалению, пусто, и глядишь — солдатик, его подзащитный, уже лезет беспрекословно за своим кисетом.

Знал ведь — Червонцев только еще начинал медоточить, а солдатик уже знал, куда тот клонит, к чему подсватывается, не в первый раз! Знал, а не мог ничего поделать, не мог ничего противопоставить простому и безыскусному, а потому, может быть, и такому все-сильному русскому слову.

Попробуй кто-нибудь обидеться на Червонцева? Просто-напросто не получилось бы, стоило только взглянуть на Ивана, увидеть его с хитрецой добродушное выражение лица, услышать, как он, слегка на волжский манер окая, рассказывает свои байки.

И еще один солдат, тоже немного окающий, вспомнился — Алексей Фатьянов.

С этим повстречался я уже в конце войны. В пятнадцатом запасном полку, где мы, вчерашние пехотинцы, собранные с разных фронтов и после госпиталей, проходили переподготовку.

На людях почти всегда молчаливый, даже застенчивый, Фатьянов ничем особенным среди других солдат не отличался, разве что был порослее многих, да шинель сидела на нем очень уж ладно, красиво. Он был уже тогда знаменит. На стихи, которые слагал наш Алексей, музыку писал композитор Соловьев-Седой.

Признаюсь: мне было тогда странно и удивительно видеть, что автор широко известных песен — «На солнечной поляночке», «Соловьи, соловьи» — носит такие же погоны, как и мы — рядового. Наверное, в этом звании он и демобилизовался, потому что война вскоре уже закончилась. А впрочем, за званиями Фатьянов, по-видимому, и не гнался. Я думаю так: захоти полковой наш поэт выдвинуться, позаботься он хотя бы чуть-чуть о своей военной карьере, за этим дело не стало бы.

Для нас, специально для нашего полка, Фатьянов написал песню о танкистах — о том, как «Тэ-тридцать-четверка и грозный Ка-Вэ, как брат и сестренка, идут по траве...» Все в полку знали эту песню, любили ее петь, гордились автором, ценили его верность солдатскому братству.

А сам Фатьянов ходил среди нас задумчивый, чем-то неудовлетворенный. Почти все тогдашние песни были у него про войну — про нее да про любовь, которая тоже была на войне, тоже воевала. А сам он внутренне давно уже, верно, жил в том времени, когда наступит мир, и песни можно будет слагать только о любви, о жизни светлой и солнечной, не омраченной никаким лихом.

Горько же мне стало, когда лет через десять узнал я, что Алексей Фатьянов умер. Вдвое горестнее от того, что был не только любимым поэтом-песенником, но и человеком, которого я, хотя и не близко, а все же знал: служили ведь вместе, в одной части!

Одно утешает: песням, написанным Фатьяновым, жить и жить. Они и сегодня звучат по всей стране, как много лет назад, когда их автор был солдатом. И звучать им еще долго, очень и очень долго! Потому что хорошие песни — те же солдаты. И отборные. А выстраданные их слова — тоже оружие, с годами оно не ржавеет, состоит в запасе.

Вот как и эта песня, которую пел мой друг Сергей Крутилин:

Со временем позабылись некоторые строчки песни, позабылось даже название ее. Долгие годы сделали, кажется, свое...

Но вот снова прозвучала она, на этот раз — с экрана кинотеатра — и, волнуясь, я узнал ее!

Я помню тебя, Сергей! Помню вас, дорогие мои фронтовые друзья-товарищи!

Где-то сейчас вы?

Много нас было, но не так уж и много, наверное, теперь осталось.

Старая песня и сегодня, тридцать лет спустя, тревожит, хватает за сердце. Грустная и задушевная, суровая и мужественная, она и сегодня вновь и вновь заставляет переживать былое, возвращает память к далеким и одновременно таким близким военным годам:

В школе, в десятом выпускном классе, я сбежал однажды с урока литературы. Было это в апреле тысяча девятьсот сорок первого года.

Дело осложнилось тем, что вместе со мной прогул совершили еще человек двадцать — вся или почти вся мальчишеская половина нашего класса. Всем «гамузом» мы отправились в лес, благо он был поблизости, школа располагалась на самой окраине рабочего поселка, пробродили по лесу сорок пять минут — академический час — и как ни в чем не бывало, организованно, чуть ли не строем явились к последнему уроку.

Отвечать за случившееся предстояло, судя по всему, одному мне.

С легкой руки кого-то из учителей за мной давно уже укрепилась репутация заводилы, пользующегося чуть ли не сверхъестественным влиянием на остальных учащихся. Стоит, считалось, мне что-нибудь предпринять, тотчас же отыщутся подражатели!

Сам я, разумеется, и не предполагал, что обладаю такой, можно сказать, мистической силой. Гипнозом не владел, красноречием особенным не блистал, все больше помалкивал.