Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Арзамас, минометно-пулеметное военное училище, учебный плац. Год 1942-ой.

Четвертая курсантская рота лихо, так, что земля звенит, марширует по плацу, кося глаза на командира, держа равнение.

— Ррраз!

— Ррраз-два!

— Ррраз!

У курсантов подтянуты животы, аккуратно, ровно на два пальца от брови, сдвинуты набок пилотки. Руки, согнутые в локтях, одна за другой взлетают к груди и тут же стремительно выбрасываются в стороны и назад.

В соседней с нами пулеметной роте кто-то затягивает:

Песня старая-престарая, доставшаяся курсантам чуть ли не от самого первого поколения красноармейцев. Мы так полюбили ее, что между собой называем гимном своего училища — «Гимном АМПУ».

Как говорится, лиха беда начало. Стоит только начать одной роте, как уже через минуту в воздухе станет тесно от песен. Кто еще может так петь, как курсанты!

Слева от нас, пытаясь всех заглушить, гремят наши «союзники» по училищу — минометчики:

А сзади уже накатывается:

У нашей роты — своя песня. Хотя и не так старая, но еще предвоенная, тоже тысячу раз петая и перепетая. Про то, как пролетают кони шляхом каменистым и привстал в стремени передовой, как поэскадронно, подтянув поводья, вылетают в бой отчаянные кавалеристы. Сами мы, конечно, не конники — пулеметчики, будущая пехота, пехтура, ну да что из того! Рота дружно подхватывает припев.

Курсанты поют вдохновенно, сразу видно — в свое удовольствие. Особенно старается один — здоровенный двадцатидвухлетний парень, шагающий впереди меня. Раскрывает рот широко, от напряжения аж вытягивает шею. Кажется, ничего другого не существует для него в эту минуту. Петь, так уж петь! Самому небу пусть будет жарко!

— Ррро-та-а-а!.. — все песни на плацу разом перекрывает густым рокочущим басом наш старшина. Крепкий, приземистый, почти квадратный, он разводит руки слегка в стороны и с командой — «Стой!» — рывком прижимает их к туловищу.

— Ррразойдись!

Долгожданная, милая сердцу команда, душа радостно трепыхается.

Перерыв!

Всех, кто шагал в строю, словно раскидывает ураганом. Бросаются врассыпную, стремглав пробегают несколько метров и только уже в отдалении останавливаются и тихо, степенно переговариваясь, начинают расходиться. Каждый идет своей дорогой.

Курсант, который усерднее всех пел в строю, отбегает подальше. В сторонке останавливается, поправляет ремень.

Харч у курсантов в военное время известный: десятая наркомовская норма. И сливочное масло по утрам, и сахар — всего побольше, чем в линейных частях. Но как ни сытнее по сравнению с другими нам живется, все молодым кажется маловато, особенно для такого здоровенного парня, как курсант, шагающий в строю впереди меня. Он во всем привык быть первым — и на плацу, и на стрельбище, и в столовой... Я совсем уже было собираюсь увязаться за курсантом-тяжеловесом, вдруг слышу, как меня окликает старшина:

— Курсант Любимов, ко мне!

В Арзамасском училище я не так давно, всего третью неделю. Старшина еще не запомнил как следует мою фамилию, путает, а самое главное — плохо выговаривает ее по-русски. Я, правда, на это не обижаюсь. Когда он меня вызывает: «Курсант Любимов!», немедленно откликаюсь: «Я, курсант Любимов!» А когда он, спохватившись, замечает: «Постой, постой! Так ты же ведь не Любимов?», — я не спорю с ним, тут же соглашаюсь: «Так точно! Любимов — это сокращенный вариант! Для удобства!».

Бегом, как и требует всегда старшина, устремляюсь к нему. Душа у меня сразу же перестает трепыхаться. Словно вспугнутая птица, она срывается с места, на котором в обычное время находится, подпрыгивает куда-то очень высоко, делает там, на высоте, что-то вроде сальто-мортале и оттуда кувырком летит вниз, в самые пятки.

Дело в том, что еще вчера я потерял... пуговицу. Где ее посеял — не знаю, потерю свою сразу даже не заметил. Но на вечерней поверке старшина с первого брошенного в мою сторону взгляда сразу же обнаружил «отсутствие присутствия» таковой на хлястике шинели.

— Это еще что за фокусы?.. Пришить! И немедленно!

Пытаюсь объяснить, где, мол, ее, ту пуговицу, я раздобуду? Не дома ведь!

Старшина смотрит на меня, как все старшины, когда имеют дело с некстати свалившимся на их голову салаженком:

— Роди! Скажи, что нашел...

Выражение «Роди — скажи, что нашел» у старшины любимейшее, в него он вкладывает смысл, близкий суворовскому — «Прояви воинскую находчивость». Не важно, что курсанты понимают старшинский афоризм по-своему: словно высочайшее благословение предпринять то, что на языке, совсем уж не военном, звучит, как «Ловкость рук...»

«Родить» я все-таки не сумел. И теперь вот стою перед старшиной — душа ушла в пятки, жду разноса.

К моему удивлению, старшина, ни слова не говоря, лезет к себе в карман и, немножко порывшись, извлекает оттуда на свет божий злополучную пуговицу, точно такую, какая требуется.

— Держи!.. Две минуты сроку!

Колю иголкой пальцы, стараясь уложиться в отведенные мне минуты. Пришить пуговицу — дело не хитрое, для солдата — пустяк. Но время, время!

— Эх-ма, кабы дома! — снисходительно улыбаясь, сочувствует мне один из моих друзей по роте курсант Шадрин. — Да кабы жена!.. Да кабы теща вдобавок!.. Не мучился и не страдал бы: и пуговицу жена пришила, и блинами теща накормила...

Шадрин — высокий розовощекий парень, очень стройный и удивительно тонкий, тоненький, как стебелек. На вид — словно даже и не парень — подросток, ни с того ни с сего неожиданно даже для самого себя вымахавший в высоту. Лицо в веснушках, волосы золотистые, и лицо, и волосы — все будто светится, рдеет рыжеватым пламенем.

Единственный во всей нашей роте Шадрин — «женатик». Жениться успел перед самым призывом в армию, едва «стукнуло» восемнадцать. Семейная жизнь, молодая жена составляют сейчас предмет его особой, мужской гордости.

— Нет, ребята, что там ни говори, а семейная жизнь — лафа! Это понимать надо, — любит он иногда пофилософствовать в кругу курсантов-ижевцев, своих земляков. — Ну кто, скажите, остался у вас дома? Братишки? Сестренки?.. А меня жена ждет! Вам разве такое понять? Разве поймете вы, бобыли, что значит вернуться к своей жене после победы? Э-эх!.. Дожить бы вот только!

Курсанты внимательно Шадрина слушают. А вот завидуют ли ему? Или, наоборот, сочувствуют? Сказать трудно.

Нас, ребят из Ижевска, в пулеметной роте четверо: я, Шадрин, Юферов и Чумаков. Я попал в Ижевск осенью тысяча девятьсот сорок первого, догнал там мать и младших двух братьев: пока я находился под Москвой, рыл на Бородинском поле окопы, родные переехали.