Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Думаю сейчас о кубинской революции: кубинцы начертали на своих знаменах все тот же в сущности ленинский мужественный призыв: «Родина или смерть! Мы победим!»

...Вижу у дороги огромный, метра три высотой, березовый светлый крест с готическими черными литерами на перекладине. За ним — густой лес тоже березовых, только меньших размерами, крестов, аккуратно, с геометрической точностью, поделивших вокруг всю землю.

Сколько их, этих крестов?

Сотни?

Тысячи?

Несколько тысяч?

Глаз не видит окончания кладбища...

Свежие комья земли, а на ней — дощатые, сколоченные наспех памятники с жестяными, а то и просто фанерными красноармейскими звездами — могилы русских, украинцев, белорусов, грузин, узбеков, татар, удмуртов... Наших много погибло в войну, но разве мне легче оттого, что «тех» тоже погибло немало?

Однако, может быть, мне следовало вспомнить и рассказать совсем не об этом?

Так о чем?

Мне затруднительно сделать выбор.

Хорошо выбирать, раскладывая по полочкам, когда все улеглось, остыло. А если всего этого еще нет?

Во мне и сейчас словно бродит, не перебродило еще минувшее. Иногда кажется, что только вчера, сегодня, всего час, минуту назад — вышел из боя.

Я бреду узким проселком неподалеку от аэродрома, направляясь в воскресный день в лес за грибами. Внезапно надо мной, стремительно набирая высоту, проносится серебристый Як-40. Я задираю, как и все, голову, провожаю глазами быстро исчезающий самолет, а сам, незаметно для себя, начинаю думать: что было бы, окажись это — не мирная пассажирская машина, а вражеский бомбардировщик? Не хочу, но память помимо моей воли начинает фиксировать направление, скорость полета, отсчитывать метры.

Если бомба сброшена там, вон над той одинокой сосной, в трехстах шагах от проселка, где, в каком примерно месте — ближе или дальше нас, правее или левее — упадет она на землю?

Сам того не желая, я прикидываю: до леса не так уж и далеко, можно успеть! Лес не велик, но он плотный, густой, там легко рассредоточиться взводу, даже роте. А вот на равнине, в пойме протекающей здесь речушки, пехоте придется трудно...

Шагаю с утра на работу. Иду по улицам большого уральского города, вижу, полным ходом ведутся работы по газофикации. Трубоукладчики роют глубокие траншеи, отбойными молотками дружно вспарывая мостовую. Дробно стучат молотки, а мне явственно слышится треск пулеметных очередей; так и кажется: совсем близко, рядом со мной работают пулеметчики...

Сегодня, как и много-много лет назад, я заново, уже во второй раз — только теперь уже в воспоминаниях — переживаю войну. Я слышу, вижу ее. Далекие военные годы, словно птицы, проносятся над головой, шумят, как знамена...

Но, может быть, хватит о войне?

Не следовало ли продолжить воспоминания, рассказав хотя бы коротко о первых, самых первых днях мира? Разве можно так вот и не упомянуть об этой замечательнейшей, счастливейшей поре, когда мы были еще так молоды? И когда еще такой яркой, такой молодой была сама наша победа?

Все жили тогда под впечатлением этой победы. Радовались, что уцелели, остались живы, гордились, что отвоевали мир.

Наверное, это были лучшие годы нашей жизни, и за всплеском всеобщей радости, всеобщим ликованием мы как-то не сразу начали понимать, как много потеряно нами, потеряно безвозвратно. Горечь утрат, скорбь о тех, кто должен бы сейчас быть рядом с нами, но кого нет, кого так сильно всем не хватает — это пришло потом.

А может, стоило рассказать подробнее о Корее? Посвятить хотя бы еще несколько страниц этой прекрасной земле Чосен, стране чудес, стране тишины и спокойствия, стране утренней свежести? Какими только удивительными словами не называют свой край корейцы! Мне есть что поведать об этой полулегендарной, почти мифической стране, в которой я уже после войны прослужил без малого два года.

А не вспомнить ли о «Новгороде»? О большом океанском, типа «Либерти», пароходе в десять тысяч тонн водоизмещением, одном из тех, какие поставлялись нам в войну Америкой по ленд-лизу?

Грузовые «Либерти» были цельносварными, изготовленными без единой заклепки — по тем временам это считалось выдающимся достижением техники. На одном-то из них, названном «Новгород», в апреле 1947 года я вместе с двумя тысячами таких же, как и сам, солдат во второй раз, только теперь в обратном направлении, пересек Японское море.

Пароход держал путь к берегам России. Посьет был первым уголком родной земли, на которую после таких долгих лет разлуки мы ступили; день, когда это произошло, навсегда остался одним из самых счастливейших в нашей жизни.

А тот заветный, разукрашенный зелеными ветками эшелон, шумный, развеселый, в котором развозились по домам демобилизованные солдаты?

С песнями, с музыкой, на какую только были способны все наши баяны и аккордеоны, летел тот эшелон через всю страну с востока на запад. «Пятьсот — веселый!» — говорит ли это название что-нибудь тем, кому сегодня исполнилось двадцать?

Я мог бы написать обо всем упомянутом, и все это было бы об одном — о любви.

О любви?

Да, о великой беззаветной любви к самому дорогому, что только может быть у человека — к своей Родине.

Я знаю: есть люди, сограждане, которые и сегодня, более полувека спустя после свершения Великой Октябрьской революции, и более четверти века после Победы в Великой Отечественной войне, стесняются говорить о любви к Отечеству.

Стесняются — чего?

Любви?

Отечества? 

Солдат говорит открыто. Он не стыдится своей верности.

Торжественно и во всеуслышание перед лицом своих товарищей по оружию он дал слово, поклялся быть честным, дисциплинированным, бдительным бойцом, готовым по первому зову партии и правительства выступить на защиту своей Родины — Союза Советских Социалистических Республик, и как воин Советской Армии защищать ее мужественно и умело, с достоинством и честью, не щадя ни своей крови, ни самой жизни для достижения полной победы над врагами.

Все объясняющими этими словами из военной присяги я и заканчиваю.