Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Настал тот момент, наивысшая точка в невиданном развернувшемся на огромных пространствах от Харькова и до Орла сражении, когда наступило вдруг страшна равновесие.

Наверное, это была кульминационная точка все войны. Знаменитое, долго и тщательно готовившееся летнее наступление немцев уже захлебнулось, дало осечку, а у наших армий, еще не хватало сил повернуть противника вспять, окончательно сломить его ожесточеннейшее, какое только можно представить, сопротивление.

Подсчеты эти зафиксированы нынче в учебниках истории: плотность нашей артиллерии на направлении главных ударов летом 1943-го года впервые за все время войны превысила двести орудий и минометов на километр фронта. Огневая насыщенность у противника была примерно такой же. А это означает: с двух сторон — с нашей и немецкой — артиллерии насчитывалось столько, что одно орудие или миномет приходились на каждые несколько метров линии фронта.

Также подсчитано: кроме орудий и минометов, в сражении на Огненной дуге участвовали с обеих сторон около 7 тысяч танков и самоходных орудий, до 6 тысяч самолетов; боевые действия одновременно вели более 3 миллионов человек. Все это значительно превысило количество живой силы и техники в сражениях под Москвой и Сталинградом, вместе взятых.

После разгрома в Курской битве — крах гитлеровской Германии стал неминуем.

Дальний Восток встречал нас цветами.

Той весной, когда доставили туда нашу воинскую часть, их было, говорят, особенно много. Долины и сопки, леса и луга — все вокруг пламенело букетами.

Весна нашей Победы. Великой и долгожданной победы над фашистскими захватчиками.

В незабываемый день Девятого мая все ушли на митинг, а я с радистами остался сидеть у радиоприемника. В Москве было утро — первые шесть часов после войны, а у нас — час дня; хотелось без конца слушать и слушать, впитывать в себя все последние известия. Благо представился в этот день единственный случай, когда боевую нашу рацию РБМ — командование официально разрешило использовать не для служебных целей, а для приема широковещательных станций.

Вечером торжественно стреляли из пушек.

Пальба была такая, что в некоторых казармах в окнах повылетали стекла — никто об этом даже не пожалел. В сопках взрывали фугасы... Небо над Владивостоком, над заливом Петра Великого буквально шевелилось от множества ярких, скрещивающихся над головами прожекторных лучей.

Нам всем и радостно, и в то же время немножко грустно.

Грустно от сознания того, что весть о Победе застала нас в глубоком, можно сказать, в глубочайшем тылу, за тысячу километров от фронта.

Там, далеко-далеко на западе, в Германии, в освобожденной Европе, бои завершены. Прозвучали последние выстрелы, пали последние вражеские крепости и города. Повержен Берлин. Над куполом рейхстага развевается алое полотнище нашего советского флага. Там, на западе, свершается история, а здесь, на окраине страны, на побережье Тихого океана, мы лишь слушаем радио.

Вот уж не повезло, так не повезло!

Впрочем, считается, что мы по-прежнему находимся на фронте, только называется он не совсем привычно — Первый Дальневосточный.

— Фронта нет, а название присвоили. Ловко! — больше всех не то недоумевал, не то возмущался младший сержант Алехин, командир связной бронемашины, однофамилец и тезка великого шахматиста: — Что это? — никак не мог он успокоиться: — Комбинация? Ход конем?..

Восемнадцати лет москвич, призванный в армию лишь в самом конце 1944-го года, Алехин искренне сожалел, что опоздал родиться! Подоспел не к войне, а к «шапочному», как он сам выражался, разбору. В нашу часть он прибыл из полковой школы, где учился на радиста, и сразу же, не смотря на свою молодость, назначен командиром бронемашины. Назначение такое он, как опять-таки сам над собой иронизировал, получил исключительно благодаря своему росту. И действительно, роста он преневеликого, почти мальчишеского; имея такой, только и можно, наверное, втиснуться в маленький броневик вдвоем с водителем.

Люди поопытнее да порассудительнее Алехину втолковывали:

— Не хнычь! Нашел, о чем горевать! Фронта для него нет, не подготовили... Нет — так будет. Потерпи.

Мы не знали тогда, да и никто, разумеется, не знал, что на конференции в Ялте вопрос о вступлении Советского Союза в войну с Японией уже предрешен. Обо всем этом мир услышал значительно позднее. А тогда, в начале 1945-го года, кое о чем можно было только догадываться.

И мы, старые солдаты, догадывались, хотя бы по тому, как скрытно перебрасывали нас в апреле с запада на восток — поближе к границам с Японией.

На всем пути следования эшелона нам было запрещено выходить из вагонов, прохаживаться по перрону, вступать в разговоры с посторонними. Выходить на остановках разрешалось лишь старшим по вагонам, да и то — только сбегать с большими бачками на кухню, в «ресторан-теплушку», принести оттуда на всех горячую пищу.

Той весной вдоль всей Транссибирской магистрали, наверное, многие ломали головы: что такое громоздкое везут на железнодорожных платформах?

Мы, например, везли «утюги» — самоходные артиллерийские установки СУ-76, укрытые от посторонних глаз внушительными, плотно сколоченными ящиками.

«Для юмора» на одном из ящиков кто-то нацарапал мелом слова: «Осторожно, стекло!» Так эта надпись и пропутешествовала до самых берегов Тихого океана.

Наши самоходки прибыли на Дальний Восток едва ли не первыми. Но вслед за нами новые воинские эшелоны стали приходить с запада, все еще, еще, и мы уже не сомневались: империалистической Японии не сдобровать. Той Японии, которая угрожала нам, устраивая многочисленные военные провокации все годы, пока мы вели тяжелую войну с гитлеровской Германией. Той милитаристской Японии придется теперь расплачиваться, нести ответ за свои преступления.

Солдаты-дальневосточники, с которыми мы быстро подружились, не видели ничего особенного в том, что военные округа здесь уже именуются фронтами. На границе солдаты давно уже жили, как на войне, в любую минуту готовые к нападению врага.

Нам они рассказали: в трудном сорок втором году, когда гитлеровцы подходили к Сталинграду, японцы откровенно кричали часовым нашей государственной границы:

— Эй, русака! Сокоро будема васа бить! Будь готова!.. Эй, русака!..

И потрясали при этом автоматами. И стреляли.

Отвечать на выстрелы нельзя.

Стой молча, вот так — один — против беснующихся, наглеющих с каждым днем врагов.

Гляди в их лица — без бинокля, а напрямую, почти в упор.

Кто знает? Не он ли, тот часовой на Дальнем Востоке, самый мужественный солдат?

К воинам-дальневосточникам не только у меня — у всех людей моего поколения — особое чувство. Еще со школьной скамьи мы знали по именам многих героев-пограничников: Коробицына, Карацупу, который один со своей собакой Индусом выловил несколько сот нарушителей; помнили поименно отважных Хасана и Халхин-Гола: пулеметчика Гальянова, комиссара Пожарского, лейтенанта Мошляка, водрузившего флаг на сопке Заозерной.