Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Но тот упорствовал.

— Дотащим... Хотя бы до лесу...

Даже когда слева показались немецкие танки, стал обходить нас, даже тогда Юферов остался верен себе. Шатаясь, падая, метр за метром мы доволокли-таки пулемет до лесу.

Лес был уже нашим.

...Мы расстались с Володей на сортировочной — промежуточном медицинском пункте, где раненых распределяли по госпиталям, в зависимости от характера полученного ранения. Расстались легко, рассчитывая рано или поздно снова встретиться.

Уже на пути в эвакогоспиталь знакомые солдаты показали мне газету 260-й стрелковой дивизии «На разгром врага», за двадцать пятое июля — ту самую, в которой напечатана заметка Юферова.

Называлась заметка «Наш «максим».

Не скрою, мне было интересно прочитать в ней про себя, увидеть свою фамилию.

Не без любопытства ознакомился я с заметкой еще и потому, что узнал о некоторых тактических подробностях того нашего последнего боя, что мы вели вместе с Юферовым; сам я, второй номер, полагался на решения своего боевого друга.

«Выдвинувшись вперед, — писал Юферов в газете, — мы обошли свой правый фланг. Гитлеровцы попытались воспользоваться нашим промахом, но не удалось.

Мы с Любомировым повернули свой пулемет против фрицев и прикрыли образовавшийся разрыв.

Гитлеровцы, как ошпаренные, кинулись обратно.

В это время осколками мины ранило меня в голову и в ногу. И у пулемета было повреждение. Гитлеровцы поднялись в контратаку. Шло их много. И снова наш «максим» заставил немцев отказаться от своей затеи».

К тому, что написал здесь Юферов, я мог бы добавить лишь то, что мы тогда не только выстояли — остановили наступающих немцев. Когда к нам подоспели свои, вместе со всеми мы еще и продвинулись метров на двести вперед, заняли неприятельский окоп, который, как посчитал Юферов, представлял более удобную для нашего станкового пулемета позицию.

Однако продолжать наступление дальше мы уже не смогли: нас отправили в медсанбат.

Догадываюсь, сколько трудов стоило фронтовому корреспонденту вынудить такого несловоохотливого, можно даже сказать, угрюмого парня, каким был мой друг, написать в газету! Никогда раньше Юферов и двух слов не написал даже в «Боевой листок» нашей пульроты.

Газетная заметка — последняя весточка, которую я получил от него.

Война разбрасывала солдат по разным фронтам, путала адреса.

Спустя два года после окончания войны, демобилизовавшись из армии, я написал письмо на родину Юферова.

Ответила его сестра: «Володя не вернулся... Вот уже несколько лет, как нет от него ни писем, ни похоронной. Совсем без вести»...

Сестра с надеждой спрашивала, где я служил с ее братом? Что мне о нем известно? Не знаю ли я адрес последнего его места службы?

Я живу не так далеко от тех мест, откуда родом Володя Юферов. Вот уже много лет, как порываюсь туда съездить — никак не могу решиться! Я уверен: каждый, кто живым вернулся с войны, испытывает что-то вроде вины перед родственниками своего погибшего друга. Ты-то вернулся, а он?..

Я боюсь этих вопросов:

«Где он?», «Что с ним?», «Как же так?»

А что я могу ответить?

Мой вклад в победу невелик: воевал, пролил немного крови, пострадав от пуль немецких автоматчиков.

Владимир отдал жизнь.

Нужно самому это видеть, чтобы представить несравнимую ни с чем картину возвращения с поля битвы раненых солдат.

Раненые шли сами.

Шли, опираясь — кто на винтовку, кто на палку или на руку товарища, такого же раненого. Некоторых несли на носилках.

За спиной у покалеченных, тяжело шагавших людей, оставалась передовая. Там только что они вели бой, наступали. А теперь двигались в обратном направлении — угрюмые, обессиленные, в окровавленных гимнастерках.

Навстречу им попадались тыловики, вернее так называемые «тыловики»: видавшие виды ездовые, чаще пожилые, степенные солдаты, без конца подвозившие и подвозившие к переднему краю патроны, гранаты, мины, снаряды; бывалые ротные и батальонные старшины, у которых, пока шел бой, невпроворот было самых различных хозяйственных дел; беспокойные, вечно спешат куда-то связисты, и во сне, наверное, не перестающие кричать в микрофоны и без конца тянуть проводную свою паутину. За ними — нестроевые штабные писаря, начпроды, кладовщики, повара и прочие представители только с виду легкой и немудрящей, а в действительности очень беспокойной на войне службы обеспечения и быта. Корреспонденты дивизионных газет, наверное, самый деловой на свете народ — стоя, даже не присаживаясь, лихорадочно листали помятые свои блокноты, прямо на ходу брали интервью у тех, кто возвращался из боя, возвращался, одержав победу.

Я шел с прострелянными руками.

Бинтов у меня не было. Руки кое-как обмотаны кусками материи, на которые исполосовал нательную рубашку.

В первые минуты, когда ранило, боли никакой почти не почувствовал. Руки, словно пронзенные электрическим током, трясло мелкой нервной дрожью и только. Теперь же боль постепенно приходила, правая рука багрово опухала.

Я думал, что может начаться заражение крови, гангрена, и очень обрадовался, увидев, что навстречу мне идут незнакомые связисты и с ними — сумка на боку — девушка-санинструктор.

Она посмотрела на меня холодновато: как-никак солдат я был из другой части. Но тут же уселась на траву, достала медикаменты. Срезала мои набухшие от крови тряпки, наложила чистые повязки. Сделала все профессионально и просто, и быстро — только после этого побежала догонять товарищей.

Я даже не успел поблагодарить ее, так быстро она вскочила на ноги и скрылась со своими связистами.

Как звали ее?

Я не спросил.

Но если бы и спросил — сказала бы она разве? Много нашего брата, раненых, тащилось в тот день по прифронтовому лесу, многим и очень многим приходилось делать перевязки.

Чем дальше от передовой, тем чаще начинали попадаться солдаты вторых эшелонов. Огромные массы людей двигались как в ту, так и в другую сторону — с фронта и на фронт. Создавалось впечатление непрерывности всего происходящего; чувствовалось, что все вокруг, внешне вроде бы стихийно, сумбурно, запутанно, на самом деле свершается строго продуманно, закономерно, в полном соответствии с «рабочими планами» войны, которые заранее разрабатывались военачальниками и штабами.

На коротком у обочины дороги привале молодой автоматчик — из тех, кто движется к фронту — подсаживается к отдыхающему раненому.

Правая щека у автоматчика в двух местах покарябана, рассечена, словно когтистый зверь прошелся в свое время лапой. Сразу видно, что отправляется он на фронт не впервые — меченый.

Прикуривая у раненого, заглядывает в глаза, кивком головы показывает в сторону передовой: