Петр Любомиров - Записки пулемётчика

ОКДВА — Особая Краснознаменная Дальневосточная Армия — в самих этих словах уже слышалось для нас что-то героическое, легендарное.

Хотя мы и прибыли с запада уже бывалыми фронтовиками, нос перед дальневосточниками не задирали. Мы раньше часто пели «Дальневосточная — опора прочная», а теперь подхватывали эту песню с особым подъемом:

В июне, а может быть, в июле, точно сейчас уже не помню, несколько дней и ночей мы провели в приморской тайге, в глухих дебрях Уссурийского края. Осваивали там действия десантных войск в условиях болотистой горно-лесистой местности.

Природа вокруг была — никак иначе ее и не назовешь, кроме как — экзотической. На привалах к спящим на земле бойцам, к самоходным орудиям вплотную подходили дикие козы, любопытные антилопы, из-под ног то и дело выныривали полосатые, словно оцарапанные сверху, бурундуки. На марше дорогу нам на каждом шагу преграждали густые заросли лиан, настоящие «джунгли. Вот-вот, казалось, лианы раздвинутся и, выплутавшись из них, перед нами с охотничьим ружьем, с неизменной трубкой в зубах, предстанет не кто-нибудь — сам Дерсу Узала...

На одном из привалов я так сообщал в письме домой: «Сидим на берегу безымянной горной речки, вдыхаем исходящую от нее прохладу, пьем холодную, как лед, воду и, за неимением под рукой подходящей художественной литературы, — ни Лермонтова, ни Маяковского, — читаем стихи, отпечатанные на пачке бийской махорки:

Стихи были устаревшие, времени войны с Германией, уже отслужившие свое. Цитируя их, я рассчитывал, что мои проницательные родственники в Ижевске, в обход бдительной военной цензуры, сумеют сообразить, какого врага я имею в виду. Кто он — вероятный новый противник, с которым, видимо, вскоре мне и моим товарищам предстоит повстречаться.

Вечером 7-го августа 1945-го года всем взводом мы сидели на берегу Соляной протоки, небольшой, ничем, кажется, непримечательной речушки неподалеку от Шкотова. После ужина все чистили песочком и мыли в протоке помятые, видавшие виды солдатские котелки, коротали свободное, оставшееся до отбоя время. Было тихо, свежо после жаркого солнечного дня, но сумерки долго почему-то не спешили сгущаться.

Прополоскав в речке свой котелок, я поднялся и, увидав над Шкотовом вечерний закат, поразился тому какой он багрово-огненный, пожарищем распростершийся на полнеба.

— Будет война!.. — не знаю уж зачем, просто так объявил я во всеуслышание своим товарищам. И неожиданно даже для себя уточнил день, когда она, по- моему мнению, должна начаться.

— Завтра...

Ребята, конечно, посмеялись над моим пророчеством, да я и сам не принял его всерьез.

Но случаются же такие совпадения!

Наутро следующего дня радиостанции всего мира передали экстренное сообщение: Советское правительство, верное своему союзническому долгу, отдало приказ — советским войскам на Дальнем Востоке перейти в наступление.

— Подводная лодка — слева!

Кто хотя бы раз слышал подобный крик в открытом море, только тот, наверное, в состоянии понять до конца, всем существом своим ощутить, что это такое. Только тот — и никто другой знает, какие возникают в такой момент у простого смертного человека «душевные переливы».

Мы на войне не новички. Почти всем нам хорошо известен протяжный, долгий, или, наоборот, короткий, в один дых, иногда грозный, а то и истошно-отчаянный возглас — «Воздух!» Знакомы и уставные команды-сигналы:

— Танки с фронта!

— Танки с тыла!

Но такое — «Подводная лодка!!!» — услышали впервые.

Всех на нашей самоходной барже — так и сдунуло к левому борту. Будто только и дожидались этой новости.

Совсем близко от борта — рукой подать — топырило на нас свое немигающее стеклянное око огромное, едва угадываемое под водой морское чудище. Только оно, это око, и было заметно на поверхности моря да еще узенькая, далеко протянувшаяся от него белая полоска.

Нас проинструктировали командиры: в случае нападения вражеской авиации или подводных лодок открыть огонь из всего имеющегося в нашем распоряжении оружия — до автоматов и пистолетов включительно. Не предаваться панике. Не выжидать в нерешительности. А бить и бить по одной цели, в одну точку.

Ураган огня сделает свое дело! Мы готовы.

Но дело до этого не дошло.

Подводная лодка, поравнявшись с нами, не проявила никаких признаков агрессивности. Словно запамятовала: куда и зачем она шла? Забылась, как рассеянный человек, идет куда-то, идет, да и забредет! Не туда...

Некоторое время подлодка держалась курса нашей баржи, не забегая вперед, но и не отставая, затем, будто спохватившись, быстро ушла в глубину. Белая полоска на поверхности моря, там, где торчал перископ, исчезла.

Мы напряженно вглядывались в морскую пучину.

Что ожидать?

Торпеды?

Таинственная подводная лодка словно растворилась в волнах, и больше на всем нашем пути не показалась.

Чья она была?

Японская, посчитавшая за благо, не вступая в бой, ретироваться?

Или, может быть, наша, советская? Имевшая задание охранять нас, сопровождая к месту десантирования?

Точнее об этом смог бы, наверное, рассказать генерал-майор Трушин, командовавший нашей 13-й бригадой морской пехоты.

Мы принимали участие в операции Тихоокеанского флота по высадке морского десанта в корейский порт Сейсин. Во Владивостоке, на Второй Речке, мы погрузились на американские, полученные по ленд-лизу, самоходные баржи, точно такие, на каких летом 1944-го года союзники переправлялись через Ла-Манш, открывая второй фронт в Европе.

Баржи были большие: на одной из них, на нашей, почти целиком разместился ОСАД — отдельный самоходный артиллерийский дивизион. До самого Сейсина нам предстояло идти на буксире, а при подходе к цели мы должны своим ходом приблизиться вплотную к берегу. Корма у баржи, широкая и плоская, откидывается: по ней, как по трапу, самоходные орудия с ходу двинутся в бой!

Ночью наш караван шел с потушенными огнями в полной мгле. Ни неба, ни моря, ничего вокруг. Слышалось только, как стучали прерывисто судовые машины, да плескались, бились о борт волны. Море, по-видимому, штормило.

Рассвело. Мы уже находились неподалеку от Сейсина. Потянулись последние, самые медленные, томительные минуты перед высадкой.

Кто сидя, кто лежа на палубе, десантники открыто курили, уже совершенно не заботясь ни о какой светомаскировке.

Думали — каждый о своем.