Петр Любомиров - Записки пулемётчика

С ума сводила тропическая, доходившая до пятидесяти градусов жара. Гимнастерки и тельняшки — хоть выжимай. А по утрам холодище! Поднимаясь с восходом солнца, мы зябко поеживались, вспоминали дом, русскую печку, мечтали хоть о каком-нибудь огоньке, к которому так и хочется протянуть, погреть руки.

С утра и до ночи перед нашими глазами маячили горы. Сопки набегали на сопки, лезли, отчаянно громоздились друг на друга. Высоко в небо упирались их голые конусообразные вершины, словно отшлифованные облаками.

Облака были белые. Перламутровыми островами они уходили на запад, а им вослед, на запад, на Родину, уносились и наши думы.

На горных кручах — на солнцепеке — грелись большие, длинные, покрытые чешуей змеи. Заслышав стремительный бег самоходок, они лениво поворачивали головы, осматривались. Впечатление было такое, что они вовсе и не собирались спасаться, уступать дорогу, дожидались, чтобы погибнуть под тяжелыми, быстро несущимися машинами.

Картины Кореи, первые впечатления об этой прекрасной стране мелькали, прокручивались перед нашими глазами со скоростью гусеничных катков самоходок. В калейдоскопе трудно было разобраться. Многое сразу же забывалось; самое главное оставалось на всю жизнь.

Память снова возвращает меня к Сейсину.

Странную картину являл собой город в первые часы после освобождения. В пустых домах, на безлюдных улицах и даже в пустынных окрестностях города — ни души! Все словно вымерло.

Но вот постепенно, один за другим, поодиночке, небольшими группами в городских кварталах робко стали появляться местные жители. Сначала женщины, старики, за стариками — мужчины помоложе. Люди спускались с гор, с окружающих Сейсин сопок со всем своим немудреным хозяйственным скарбом, который свободно умещался на тачках, небольших тележках, а то и просто в узлах. Узлы эти кореянки ловко, без помощи рук, переносили прямо на голове. Некоторые из них сверх того несли за спиной еще и грудных младенцев, туго спеленутых поясами — широкими кусками материи. Но и при этом руки у женщин все равно оставались свободными.

Казалось, руки кореянок служат только одной цели — балансировать при переходах через опасные труднодоступные перевалы, удерживать равновесие, чтобы не свалиться в пропасть.

Четким шагом, почти военным строем вошла в город большая группа юношей призывного возраста. Высоко над головами у них поднят красный транспарант, на котором огромными буквами по-русски написано:

Ура, СССР!

Рядом с транспарантом развевался корейский национальный флаг.

Мы с любопытством разглядывали большое белое полотнище с двухцветным черно-красным кругом, разделенным посередине волнистой, наподобие латинской буквы «S» чертой. Мы знали: появись такой флаг в руках у кого-нибудь из корейцев несколькими днями раньше, во времена японского владычества, смельчак мог поплатиться жизнью.

Колонна приблизилась, поравнялась с нами, и тут в ней неожиданно что-то произошло. Кто-то что-то скомандовал, все, кто был в строю, разом вскинули вверх руки, воздух вздрогнул — его потряс гортанный воинственный клич, в котором всем нам почудилось что-то удивительно похожее на «банзай».

Мы переглянулись.

Уж не пресловутое ли тут японское вероломство?

Но юноши, как ни в чем не бывало, продолжали маршировать мимо нас, энергично размахивая руками, держа равнение. Выйдя из колонны навстречу нам, смуглый кореец, по-видимому, предводитель, раскланиваясь и улыбаясь, пояснил нам сначала по-английски, потом еще и по-немецки, что корейская патриотическая молодежь приветствует в своем родном городе русских солдат-победителей.

«Банзай», как выяснилось, вовсе было и не «банзай», а «мансей» — «ура» по-корейски...

Ох, уж это разноязычие!

Оказавшись в Корее, мы ежедневно могли слышать речь не только корейскую, не только японскую, но еще и китайскую. Солдаты неважные лингвисты. Далеко, во всяком случае, не такие, чтобы, попав с десантного корабля «на бал», с ходу в один «присест» овладеть несколькими языками.

Немного погодя мы приспособились: запомнив из каждого языка десятка два самых необходимых слов, кое-как научились разговаривать с кем угодно.

А где не хватало лексики, выручал интернациональный язык жестов. Поначалу не обходилось без недоразумений. Только в Корее я по-настоящему понял, сколько препятствий чинит людям разноязычие, как сильно мешает оно понять друг друга.

В одном из корейскйх городов мы долго «беседовали» со старым каменотесом, который взялся высечь на камне фамилию нашего офицера, лейтенанта Храмова, погибшего в стычке с японцами. 

Старик был в белом шелковом костюме, на голове его сидела маленькая черная шапочка, сплетенная из конского волоса. Как мы узнали впоследствии, такие черные шапочки в Корее носят только уважаемые, умудренные опытом люди — те, кому со дня рождения исполнилось не менее шестидесяти лет. Реденькая, но довольно длинная бородка придавала каменотесу вид прямо-таки академический, не хватало разве что больших «профессорских» очков.

— Ду бист... Кто есть ты? Кореец?..— допытывались мы у старика, когда тот, закончив работу и собрав свои инструменты, начал с нами прощаться. Очень хотелось познакомиться со стариком поближе, поговорить с ним, как можно лучше выразить свою благодарность. Но тот только тряс своей реденькой бородкой и все отрицал, без конца повторяя одно и то же слово:

— Чосонсоран!..

— Кто? Японец? — никак не хотели мы отступаться от каменотеса.

— Чосонсоран!..

— Китаец?

— Чосонсоран, чосонсоран!..

«Чосонсоран» — по-корейски означало кореец, корейский человек, если переводить дословно. Но об этом мы тоже узнали уже позднее.

Стремясь как-то облегчить наше положение, здесь догадались пустить в ход нарукавные повязки. Каких только надписей на них не было! «Корейский», «Гражданский», «Переводчик», просто «Кореец»...

Мы, конечно, обрадовались, увидев спасительную повязку «Переводчик» на рукаве у одного очень бойкого корейского малого, с которым повстречались в окрестностях города Канко. Но радость наша, как очень скоро выяснилось, оказалась преждевременной. Добрый корейский малый горел желанием помочь нам, сослужить хоть какую-нибудь службу, но из всех русских слов знал твердо, кажется, только одно — «капитан». Пользовался он, впрочем, этим: словом так успешно, что «капитанами» у него оказывались абсолютно все русские: и настоящие капитаны, и майоры, и генералы, и... самые рядовые солдаты.

Вслед за повязками появились на русском языке вывески. Мне запомнилось объявление, вывешенное в Сейсине при входе в большое каменное здание:

Дом отдыха

для красноармейского состава.

Заходите товарищи!