Петр Любомиров - Записки пулемётчика

— Дает?

— Да-а-ет... — не сразу и словно нехотя тянет раненый. Тянет так, точно речь идет о чем-то само-собой разумеющемся, не слишком существенном, таком, о чем и рассуждать-то вроде бы даже не следует.

Незнакомые, случайно повстречавшись на лихом перепутье, солдаты раскуривают папироски, обмениваются еще двумя-тремя ничего не значащими для непосвященного фразами. Прощаются.

— Ну, будь здоров, браток! — автоматчик отходит, понимающе глянув на бинты, что перепеленали руки раненого.

— Будь и ты, солдат!..

Шагают каждый в свою сторону. Я гляжу на них, вспоминая сорок первый год, июнь, начальные, самые тяжелые дни войны.

Война застала меня на небольшой железнодорожной станции в трехстах километрах от Москвы. С утра и до позднего вечера на этой станции и привокзальной площади толпился народ. Главным образом женщины и подростки встречали и провожали вагоны с первыми «ранеными. Скорее инстинктивно, чем специально, с какой-то скрупулезной, подсознательной добросовестностью вели люди счет — сколько санитарных эшелонов с фронта, тихих, без гудков, словно отрешенных от всего мира, пройдет через станцию за день.

Четвертый эшелон...

Седьмой...

Десятый...

Грязные, изодранные гимнастерки, помятые пилотки. Худые, потемневшие лица, воспаленные глаза, какие бывают у людей, которые, не отрываясь, смотрят на яркое пламя. И — бинты, бинты и бинты... Все до одного красноармейца в бинтах и повязках. И все это проплывает на фоне темных дверных проемов теплушек.

Такими запечатлелись самые первые кадры войны в моей памяти.

Запомнился высокий, интеллигентного вида старик, школьный учитель, о нем местные старожилы говорили, что в прошлом, до революции, он служил в армии полковником. Мы, школяры, относились к нему одновременно и с уважением, и несколько предубежденно: полковник-то он как-никак был все же царский.

Опираясь на сухую прямую палку, сам такой же сухой и прямой стоит старик на перроне, долго вглядывается в раненых бойцов, показывающихся из вагона.

И хотя знает, что там, откуда прибыли бойцы, нашим приходится туго, из сводок Генерального штаба хорошо известно, что Красная Армия отходит в глубь страны, отступает по всему фронту, хотя и знает все это, а спрашивает тихо:

— Ну, как там... сынки?

Никто не отвечает.

Только один бритоголовый боец, кряжистый, крепкий на вид, но бледный — лицо белее снега — отводя глаза в сторону, мрачно роняет:

— Наша берет, папаша... Берет!..

И еще добавляет что-то совсем уже нелитературное.

С тех пор, с того июня 1941-го прошло много времени, утекло много воды. После этого уже был разгром немцев под Москвой, была сокрушительная их катастрофа под Сталинградом. Да и вообще очень многое с тех пор переменилось.

А сейчас, когда наступило лето, великое лето 1943-го года, немца снова мы теснили и, хотя сражение на Огненной Курской дуге по сути дела только еще начинало разгораться, уже ощущалось, в воздухе носилось желанное предчувствие, что пройдет совсем немного пройдет, может, всего несколько раскаленных дней и хребет фашистскому зверю будет, будет, наконец, переломлен!

Ломали этот хребет, себя не жалея, тысячи и тысячи таких, как пропагандист, старшина Иванов, ротный Галактионов, лейтенант Хаюстов, Владимир Юферов.

Противоборство — не бывает бескровным.

...Раненые стекались к медсанбату.

Медсанбат — небольшая в лесу поляна, делянка, на колышках натянуто несколько больших брезентовых палаток. Люди сидят, лежат, стоят; вокруг шум, какого не бывало, наверное, со времен великого переселения народов. Раненых здесь оперируют, перевязывают, кормят, принимают от них принесенное с передовой оружие.

В одной из палаток врач-хирург ощупывает ногу приковылявшего на костылях солдата. Привычным движением рук начинает разматывать присохшие к ране, скоробившиеся бинты, потом неожиданно, рывком срывает всю повязку. Так лучше для раненого: мгновенная пронзительная боль, а после сразу же облегчение.

Но раненый дико вскрикивает. Страшно вращая вылезшими из орбит глазами.

— Ты... Что же это?..

У хирурга красное, воспаленное от бессоницы лицо. Он незадолго до этого сделал сложную операцию; впереди у него длинная череда таких же, как и сегодня, бессонных дней и ночей, дожидаются его сотни раненых. Он имеет не меньшее право взорваться, накричать на раненого.

Но хирургу волнение противопоказано. Он не кричит. Просто не желает иметь дело с буйным, разошедшимся не на шутку солдатом, пока тот не успокоится.

Не глядя ни на кого, говорит усталым, глухим, похоже, безучастным ко всему голосом:

— Следующего.

...Вышел из операционной солдатик и без того маленький, худенький, а тут и совсем съежившийся, ссутулившийся, ставший похожим на ребенка — собирается вокруг него сразу несколько легкораненых «болельщиков».

Ранение у солдатика пустяковое: осколком мины перебило нижнюю фалангу большого пальца правой руки.

Палец, пожалуй, можно было и сохранить — так по крайней мере кажется солдатику — но женщина-врач решила иначе.

Солдат рассказывает, а на глазах у него слезы...

Солдата жалко. И в то же время таким игрушечным кажется его маленькое личное горе на фоне огромного человеческого несчастья здесь же, вокруг, у других людей, войной жестоко, навсегда изувеченных.

Далеко не все, доставленные сюда с передовой, возвращались к жизни. Лютая на поле боя смерть не оставляла людей, когда они находились, казалось бы, уже вне опасности. Тянулась она, привставая, наверное, на цыпочки. Одних доставала своей косой здесь, в медсанбате, других настигала на сортировочных пунктах, в санитарных поездах, далеких тыловых госпиталях.

Среди раненых, ожидавших в медсанбате перевязки, я запомнил лейтенанта Новикова.

Лейтенант — ветеран, вместе с дивизией воевал под Сталинградом. Его, опаленное степным солнцем лицо, обычно темное, коричневое от загара, на этот раз белым-бело: сквозное ранение в живот разрывной пулей.

Рядом с лейтенантом стояла девушка-ефрейтор санинструктор, тоже раненая. Держа на перевязи свою раздробленную осколком руку, она по-мужски стойко переносила ранение — никак не хотела воспользоваться приглашением пройти перевязку вне очереди, а все уговаривала лейтенанта:

— У вас ранение тяжелое. Пожалуйста, проходите!.

Лейтенант, стараясь казаться веселым, даже беспечным, улыбался:

— Это — что! Пустяки! Под Сталинградом бывало еще и не такое... Не привыкать!

Пытался шутить, хотя и видно было, что удается ему это через силу.

Я не мог понять, никак не хотел поверить, через несколько часов узнав, что лейтенант Новиков скончался. Рана в живот оказалась смертельной.

Кто скажет, какая это была по счету гибель в то памятный знойный июльский день на одном только нашем героическом Брянском фронте?