Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Мне почему-то особенно хорошо запомнилась манера лейтенанта отдавать честь.

Иные командиры, когда нужно отвечать на приветствие подчиненных, делали это подчас небрежно: чуть-чуть, как бы нехотя, ленясь приподнимали полусогнутую правую руку до уровня плеча. Случалось, и вовсе не приподнимали, ограничиваясь кивком головы. Выглядело это в общем-то демократично, приветливо, многим солдатам такое «штатское» обращение к себе даже нравилось.

А наш лейтенант ни на йоту не отклонялся от требований Устава и тут. Кто бы с ним ни здоровался — начальник или подчиненный — со всеми был одинаково официален. Обязательно вытягивался во фронт, четко, с легким пристуком сдвигая каблук к каблуку. Взмахом руки, поднося ладонь к виску, удивительно напоминал легкое и упругое движение птичьего крыла.

Хорошо помню — дело было на переформировке — я дневалил однажды по роте, а лейтенант дежурил по части. С утра он сидел за небольшим дощатым столиком возле штабной палатки, просматривал служебные документы. По разным делам я дважды проходил мимо столика, и каждый раз командир взвода словно видел меня впервые: отставлял в сторону все бумаги поднимался над столом, вытягиваясь и козыряя мне так, будто я не подчиненный ему солдат, рядовой пулеметчик, а представитель Ставки Верховного Главнокомандования.

Мне понадобилось пройти в тот день мимо лейтенанта еще и в третий раз, но я нарочно изменил маршрут, сделав большой крюк в сторону.

Кем стал бы он, наш лейтенант, после войны?

Крупным военачальником? Человеком выдающейся мирной профессии? Например, ученым, дипломатом, архитектором.

Или просто и не менее почетно — рабочим?

Я очень многое отдал бы сегодня только за то, чтобы знать это.

Но никто никогда не узнает.

В последний раз я видел нашего лейтенанта всего за несколько минут до его гибели. Высокий, прямой, как всегда несгибающийся, не кланяющийся пулям, поправляя на ходу сползающую с плеча портупею, пробегал он мимо пулемета, за которым мой первый номер Владимир Юферов и я лежали, готовясь к отражению очередной контратаки врага. Я стрелял, а Юферов готовил к броску гранаты.

— Хорошо, хорошо, ребята!.. Молодцы!..

Поравнявшись с нашим пулеметом, лейтенант рукой указал нам по направлению к близлежащему лесу:

— Молодцы, молодцы!

Только оглянувшись туда, куда он указывал, я понял, какая опасность угрожала нам и всему нашему взводу. Ни я, ни Юферов до этого ничего не замечали.

День угасал. В последних, косо скользящих над землей лучах солнца виднелось отчетливо: к лесу, к начинающей синеть в сумерках роще, гуськом, короткими, стремительными перебежками, падая и снова поднимаясь, бежали немецкие автоматчики. Их было много. От опушки их отделяло совсем уже небольшое расстояние — метров сто, сто пятьдесят, не больше! Еще немного — и они будут там, а там, укрывшись за деревьями, растворившись в роще, сумеют быстро обойти наш правый фланг, внезапно ударить по нам с тыла.

Я припал к рукояткам пулемета, нажал гашетки...

Своего лейтенанта я сразу же потерял из виду. На какое-то время забыл о нем. А когда оглянулся, чтобы посмотреть, где он, увидеть знакомую негнущуюся прямую фигуру — его уже не было.

Лейтенант, наш лейтенант лежал, распластавшись, на земле, рука его сжимала пистолет.

Пуля пробила сердце Хаюстова.

Как быстро переменилась вся обстановка!..

Всего полчаса назад мы потеряли своих командиров: сначала командира роты, затем и командира взвода. Немцы словно почувствовали это. Понимая, что нас осталось немного, нахлынули, навалились всей своей мутной серо-зеленой массой, волнами, одна за другой, катились и катились на нас, подогреваемые артиллерийским огнем, подгоняемые криками офицеров.

Мы оборонялись: лежали вон у того недалекого, повыщербленного снарядами перелеска, притаились, прижатые, а точнее, притиснутые, приплюснутые к земле огнем противника.

Было жутко.

Звенело в ушах.

Обостренное зрение отчетливо различало в траве каждую былинку, каждый стебелек — вздрагивали они вместе с землей от близких и частых разрывов. Казалось, долго мы так не продержимся.

Выстояли.

В самую трудную минуту не повернулись к немцам спиной, не попятились, не сделали назад ни шагу. На жестокий огонь противника не переставали отвечать упрямым огнем своих пулеметов, чем ближе немцы — тем все более злым, безудержным, таким, как острый большой нож, под самый корень подрезающий все живое, что возникает перед нашими глазами.

И вот вражья атака захлебнулась.

Теперь уже ясно: не фашисты, а мы одерживаем победу.

Гитлеровцы бегут от нас!

Они нам показывают сейчас спины!

Наша берет!

Вместе с Юферовым, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, добегаем до ближайшего неприятельского окопа. Окоп глубокий, удобный, но мы в нем не задерживаемся. С ходу перелетаем через него, подхватив на руки станок пулемета, успеваем пробежать по инерции еще несколько метров. Разворачиваем с ходу ствол, даем в сторону врага длинную очередь, и тут же снова вскакиваем на ноги, снова устремляясь вперед.

Немцы бегут!

Значит, мы сильнее их!

Вот он, заветный тот миг, ради которого стоило все в жизни перетерпеть, вынести. Враг удирает! А что может быть для солдата лучше, желаннее этого зрелища?

Быстрее, солдат!

Быстрее!

Не давай врагу опомниться, преследуй его по пятам, как учили тебя твои командиры. Не позволяй ему оглянуться, хотя бы одним глазом, уголком глаза посмотреть на тебя. Пусть знает, что ствол твоего пулемета упирается ему в самую спину, целит между лопатками. Пусть ни на минуту, ни на секунду не покидает его чувство жуткого, животного страха перед надвигающимся возмездием!

Быстрее!

Вперед!

Но нет, немцы, вовсе, видно, и не думают бежать от нас, сломя голову. Это нам только кажется. На самом деле они лишь отходят! Повинуясь приказу своих командиров, оттягиваются назад, на новые позиции. Не драпают, не удирают, а просто спешат, торопятся поскорее занять новые, заранее подготовленные окопы.

Вот они уже там, в тех окопах. Вот уже выглядывают оттуда, поворачивая против нас автоматы. Едва отдышавшись, берут нас в рамки прицелов, поджидая, когда мы приблизимся. Вот они уже открывают ответный беглый огонь, с каждой минутой густеющий.

Кто — кого?..

Лежа за пулеметом, я чувствую, как поблизости от нас с противным всплеском разрывается немецкая мина. Что-то звякает о щиток нашего пулемета и рикошетирует в сторону. Еще всплеск — и снова скрежещет щиток, от него, как окалина от раскаленного железа, отваливаются куски краски.

Инстинктивно я придвигаюсь поближе к броневому щитку, стараюсь спрятать за него голову, хотя и знаю, Что это, в общем-то, бесполезно. Что щиток? Если взрывы начинают следовать один за другим! Все чаще и чаще. Если вокруг кромешный ад. Настоящее, можно сказать, светопреставление. Слева и справа от нас, со всех сторон, только и видишь, как встает на дыбы земля — то в отдалении, то совсем близко, так близко, что осыпающиеся с неба комья земли падают тебе прямо на спину.