Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Немногие оценили ядовитую силу насмешки Гверрацци, никогда не проявлявшейся в нем так самостоятельно и полно, как в этом причудливом сочинении. Но фантастическая форма его, то что есть в нем гуманного, мистического, послужила препятствием к тому, чтобы «Осел» был оценен и понят всеми, как другие произведения того же автора, хотя и более слабые по выполнению…

Масса читателей осталась холодна. Критика пользовалась случаем, чтобы выставить автора совершенно чуждым итальянскому быту, совершенно равнодушным к вопросам, к которым оставаться равнодушным в глазах итальянцев составляет худшее из возможных преступлений против общественности… Клеветы и оскорбительные намеки посыпались со всех сторон на бедного автора.

Не думаю, чтобы кто-нибудь серьезно поверил им. Но во всяком случае, время появления «Осла» – время первого изгнания автора, самое тяжелое во всей его жизни…

«Манцони», – говорит Ч. Канту («История ста лет»), – «наказал Италию своим молчанием» за то, что схоластики и рутинеры отказались высказать нечестивый образ мыслей о его «Обрученных». Гверрацци не смолк под выстрелами доктринерских батарей, а доказал, что он прав – своей «Осадой Флоренции».

Об этом романе необходимо сказать многое, а потому я скажу о нем дальше… [394] Опубл. в: «Современник», № 12, 1863. Свое обещание рассказать подробнее о Гверрацци Л. Мечников выполнил, опубликовав в журнале «Современник», в 1864 г., в №№ 5 и 10, а затем в журнале «Дело» в 1871 г. в № 10, специальные обстоятельные статьи, причем некоторые пассажи из настоящего очерка были им дословно повторены (см. сб. «Последний венецианский дож….», с. 65–90; тут, на с. 90, прим. 2, ошибочно указано, что переиздаваемый текст вышел в «Современнике», в то время как нами был взят текст из журнала «Дело»),

Современная, в узком смысле слова, жизнь, т. е. переживаемый нами теперь исторический момент, мало производит поэтов повсюду, и Италия на этот раз не составляет исключения. Главная причина этого, я полагаю, та, что современность- то наша – собственно в будущем , что может показаться совершенной нелепостью, не переставая однако же быть истиной. В самом деле, истинно живые начала современной общественности не созрели еще в нашем сознании. Самая заметная общественная среда, т. е. та, в руках которой сосредоточивается всякая видимая деятельность, не живет, а донашивает когда-то осмысленную жизнь, как наши чиновники донашивали вицмундиры по старой форме. И главное – эта донашиваемая жизнь никому не мила. У всех есть, правда, очень неопределенное стремление к чему-то лучшему, мешающее с любовью останавливаться на этой отжившей современности.

Дело в том, что ни одно семя не оживет, аще не умрет [395] Из Послания апостола Павла (1 Кор. 15: 36–38). . Это также верно относительно развития всякого зародыша в жизни общественной, как и в агрономии. И в обоих случаях самый процесс развития – подземный, скрытый. Но на этом и оканчивается аналогия: разложение, которое при агрономическом посеве совершается закулисным путем, в мире общественности совершается не только на наших глазах, но и с полным нашим участием. Не только «май жизни» – весна цветет для каждого человека для каждого поколения, один раз и не больше, но и «лето – пора жатвы» не повторяется. Новая среда пожнет плоть посеянного предыдущей. Но между этими двумя средами легко может быть среда промежуточная. Ей нечего было ни сеять, ни пожинать. Время этих промежуточных поколений, время сомнений, трезвости, беспристрастного разбора и прошедшего и будущего, с которыми чувствуется не больше, как холодная родственная, кровная связь. Смелая, добросовестная пытливость – лучшая из отличительных черт такой переходной эпохи. Знание, а не упоенье, не блаженство удел ее. Она может быть богата весьма полезными открытиями по всем частям, где достаточно рассудочной спекуляции; но надежд и пророческого пониманья действительности у нее нет – на них у нее не хватает силы, да она и стыдится их. Из этого впрочем не следует, чтобы их не было и тени в отдельных лицах; не все одинаково подвержены давлению общего строя, и потому речь идет здесь только о степенях, а не о совершенном уничтожении. Строгих рубрик, отделов нет ни в природе, ни в истории – это довольно избитая истина, и я привожу ее вовсе не в назидание читающим, а для того, чтобы быть понятным в том именно смысле, в котором пишу.

Вообще же я говорю только, что до полного художественного развития этот невесомый, неисчислимый и неподверженный ни одному из рассудочных процессов элемент жизни, не доходит в промежуточных поколениях. Он исчерпан жившими тогда, когда современность не донашивалась, а была во всей прелести своей свежести и новизны. Счастливые предшественники наши, упившиеся девственными прелестями красавицы, оставили в наследство нам свой опыт. А природа, а жизнь, по-прежнему неисчерпаемая и безлично благосклонная ко всем, одинаково предоставляет и нам бездну непочатого еще и девственного. Но для этого нужно отнестись к ней с непочатой страстностью юности, пожертвовать, может быть, своей опытностью – на что именно нас и не хватает. Не влюбляются же опытные мужи так, как пылкие юноши – на это однако немногие думают пенять. Если сердечно мы и жалеем о том, что для нас лично пора восторженных заблуждений прошла, то тем не менее мы разумно утешаем себя мудрой истиной, что для всякого возраста есть свои заботы, свои дела, свои радости и страдания. « La vieillesse a cependant sa beauté » [396] У старости для красоты есть вот это ( фр .). , говорил Альфонс Ламартин, глядя на портрет, который вздумалось ему снять с себя, будучи семидесяти лет от роду.

Мы предпочли воспользоваться опытом прошлого, отжившего поколения. Мы собственно продолжение его, а не будущее , то, о котором оно мечтало, к которому оно стремилось. Но это его будущее нечужое и нам. Мы не стремимся к нему так порывисто, не мечтаем о нем, потому что имеем на счет его некоторые одуряющие сомнения.

Но только по этим сомнениям и догадкам мы не составим о нем себе художественного понятия. А оно живо в поэтической деятельности того предыдущего, которого мы являемся как бы дозревшим продолжением, живо потому, что только та художественная деятельность и переживает минуту, которая служит выражением хоть одной надежде, одному стремленью человека, и его эпохи…

Вот почему, говоря о современных итальянских поэтах, я начинаю с Джусти. Те же надежды, те же стремленья живы здесь и теперь, как тогда, когда он писал карандашом в карманной книжке колкие строфы под шум ораторствующих на трибуне собратий своих по тосканскому народному собранию. Только надежды эти поблекли теперь «при слове рассудка», что не помешает им со временем осуществиться, когда настанет эпоха не одних рассуждений и слов, но и самого дела.