Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Нравственное брожение, происходившее в душе молодого Гверрацци, когда он писал это первое свое сочинение, отразилось очень верно на самом произведении, – придало ему какой-то беспокойный, неровный, судорожный характер… Все итальянские критики, спокойно спавшие в величавом эстетическом замке, были пробуждены его появлением; с просонков не шутя перепутались, рассердились даже на автора.

Они видели в начинающем романисте непростительные стремления к уродливому, к чудовищному ( tendenze al brutto ), которые так возмущали их в современной варварской (то есть не итальянской) литературе…

Должно сознаться, что они отчасти были правы. Правы не потому только, что привычным к отечественной рутине умом не могли отличить Байрона от Виктора Гюго.

Сам Гверрацци, только ознакомившийся с мрачной поэзией Байрона, в этой первой своей повести действительно близок к тому, чтобы перескочить через барьер, отделяющий мрачное, страждущее от натянутых и безобразных ужасов французской école échevelée [389] «Растрепанная школа» ( фр .) поэтическое направление 1820-1830-х гг. . Многие из страниц «Битвы при Беневенто» в самом деле достойны факельщика современной литературы (по остроумному отзыву Гейне о Викторе Гюго)…

Поэтому повесть эта даже в искренних друзьях Гверрацци, – в тех, которые, оценили его жизненность, поэтическую дельность через всю призму всякого рода своеобразных и подражательных недостатков и промахов, – даже в них повесть эта вызвала много законных возражений и опасений…

На все, возбужденные появлением этой первой повести вопросы, Гверрацци ответил несколько лет спустя своим известным романом «Осада Флоренции», о котором слишком многое предстоит сказать впереди…

Но прежде еще несколько слов о «Битве при Беневенто» и о других повестях Гверрацци, писанных хотя и позже, но принадлежащих по всему той же эпохи его деятельности. «Изабелла Орсини», «Вероника Чибо», «Герцогиня Сан-Джульяно» и «Беатриче Ченчи» – самые известные из них. Все слишком похожи одна на другую и в более сжатой форме представляют всё те же недостатки и достоинства, как и названная прежде самая длинная и первая по времени его повесть…

Значение Гверрацци в итальянской литературе и до появления «Осады Флоренции» весьма многосторонне и едва ли может быть отрицаемо.

Он заменил эту мертвенную поэзию прошлого, которую до него в Италии считали единой истинной – живой поэзией байроновского отчаяния и сомнения – единственной возможной современной поэзией… И классики, и романтики восстали единодушно против него, уличали его в безграмотности, цитировали Данта и академические словари… Но всё молодое поколение заучивало наизусть целые страницы его звучной прозы, неподдельно восхищалось ею, сочувствовало тревогам и страданиям автора, гораздо больше чем эстетическому покою законодателей вкуса и академиков всякого рода…

Это одно уже избавляло Гверрацци от необходимости вклеивать между строк своих повестей, в виде сжатых афоризмов, политические намеки, общеизвестные и замаринованные эпиграфы старых истин… Он и без них имел достаточно чисто современного значения и смысла.

Гверрацци долго остается под очень приметным влиянием Байрона, и в самом самостоятельном из своих произведений – «Осада Флоренции» – не совсем освобождается от него… Я не думаю винить его за это, потому что для самого себя я еще неудовлетворительно решил вопрос: может ли современный поэт вполне отделаться от байронизма?..

Конечно, зависимость эта имеет много степеней, фазисов развития…

Гверрацци начинает с низшей из них; с той, где он ученической рукой копирует мрачные рембрантовские фигуры своего учителя, принимает их за объективные воплощения близких самому автору, слишком понятных ему страстей и мыслей – не замечая, что все герои существуют только отрицательной стороной – что они мифы, антитезы…

В своей «Битве при Беневенто» Гверрацци так детски верит в реальность байроновской поэзии, что думает живое создать лицо из отрывков всех этих Манфредов, Лоры и т. п., горячо прочувствованные им, связанные не на живую нитку его личным, горячим чувством…

Лицо это (герцог Казерта) выходит более карикатурно, чем трагично… Эту ошибку повторили едва ли не все юные подражатели Байрона, обольщенные одной его стороной: поэтичностью страдания. Но байроновские герои страдают от того, что они не живые люди, не в самом деле ярки, а олицетворение тех сторон человеческой жизни, которые попраны, задавлены исключительным и односторонним развитием человечества.

Гверрациевские герои напротив. Они не отвлечения. Или по крайней мере автор заботился о том, чтобы они не были таковыми. Он рисует те их стороны, которыми они тесно вяжутся с жизнью… Он даже не показывает, в чем эта жизнь им так горько противоречит? А без этого читатель совершенно не понимает, отчего они так упорно, так настойчиво страдают?

Автор сам хорошенько не понимает этого. Он награждает многих из них очень почтенными мещанскими добродетелями. У всех их, злодеев и не злодеев, есть очень много решенного; иногда даже больше, чем нужно для умеренного морального благоденствия…

Вследствие всего этого, мы не можем сочувствовать их страданиям. Автор сам также. Поэтому он и хочет наполнить психический пробел, приметный каждому, невероятным сцеплением неблагоприятных случайностей. Этим он только еще больше охлаждает внимание читателя, и именно этой своей стороной он и приближается к свирепой школе современной фантазии…

Гверрацци охотно останавливается над психическим разбором, но только не заходит глубоко в душу. Он слишком итальянец, и у него рука не подымается на серьезные замкнутые истины. Только он останавливается перед ними не с наивной верой, не с благоговением, а скорее из уважения к общепринятым приличиям обходит их.

Осуждать его за это значило бы именно: судить художника с точки зрения того, чего в нем нет. А в подобных-то случаях такая критика и не может быть допущена…

Гверрацци напугал, или по крайней мере изумил, поразил своих современников тем, что пошел далеко в отрицании. Какое же тут место обвинять его за то, что он не пошел дальше? Он бы остался совсем непонятым или даже непонятным… Из этого можно заключить только, что он не принадлежит к слишком ограниченному числу гениев, которых вольный полет не стесняется ничем – ни современностью, ни соображениями временной или безвременной пользы…

Герои Гверрацци – все преступники, томимые раскаянием, убедившиеся, что цель, которой он добивался таким кровавым путем, не стоила жертв и мучений, сопряженных с ее достижением. Их раскаяньице очень недостаточно для того, чтобы погрузить их в ту бездну нравственных страданий, которую автор предполагает… Я говорю: предполагает, потому что, действительно, он только более или менее косвенными намеками дает знать читателю, что намерен свести его в какой-то неописанный Дантом самый ужасный из адских лимбов. Но читатель нелегко верит ему, потому что действующие лица его вовсе не заслуживают таких жестоких наказаний. Иной из них, которого он думает выставить самым черным злодеем, сохранившим на свою беду сознание своей преступности, в сущности оказывается просто добрым малым или недальновидным пройдохой, которого разборчивый Плутон и не впустил бы даже в свое мрачное царство…