Лев Мечников - Неаполь и Тоскана. Физиономии итальянских земель

Но давая возможность производить тому, кто не имел ее, он увеличивает массу общественных богатств: это сутяжническая уловка, которой экономисты давно уже отводят глаза и внимание всех от этого интересного предмета.

Посмотрим поближе.

Что выражают собой те деньги, которые даются в рост?

Капитал , ответит мне каждый смышленый человек. Тут-то мы и разберем этого нового Юпитера экономического Олимпа, посмотрим, что в самом деле за божественный нектар течет в его доктринерских жилах…

Отдавая другому свои деньги, обладатель их лишает себя прежде всего возможности производить. Производить только труд – следовательно он лишает себя возможности трудиться. Не трудясь, он может жить, только поглощая продукт чужой производительности. Так за это он заставляет себе платить? Очевидно, что-нибудь не так…

Вернемся на минуту к моим алгебраическим героям, авось от них узнаем что-нибудь об этом интересном деле…

Мой работник Б, очевидно, не охотник до труда, иначе он не пустился бы на спекуляцию, которую хоть и одобряют экономисты, но за которую всё же косятся сильно на него его прежние собраты. Он не заставит себе платить за то, чтобы жить сложа руки… Да, но отдавая другому деньги, он отнимет у себя возможность продолжать впредь подобные спекуляции, оказавшиеся очень выгодными для него. А отказаться от них он не намерен даром. Ими он разжился – он стал капиталист…

Что означает это слово?

Б не на все те 50 руб. сер., с которыми я его пустил в свет, может получать доход, а только на ту их часть, которая остается у него свободной, т. е. которую он не обязан обменять на известный ряд продуктов, под опасением участи, постигшей семейство Уголино в Пизанской башне [226] Граф Уголино делла Герардеска (Ugolino della Gherardesca; ок. 1220–1289) – свергнутый правитель Пизы, вождь гвельфов. Выведен в «Божественной комедии» Данте, где рассказывается о его смерти вместе с сыновьями от голода. . Говоря другими словами: только избыток его производительности над тем, что он поглощает, составляет его капитал. Это уже объясняет нам отчасти, почему он имеет возможность жить, не трудясь в течение известного времени. «Вовсе не деньги дают ему эту возможность, скажет по этому случаю экономист: очень естественно, что он не отдаст даром никому этот избыток».

Да. Но вообразите себе, что Б – сапожник и в один год он наделал столько сапог, что может обменяться на другие нужные ему продукты в количестве, превышающем в десять раз сумму поглощаемого им ежегодно капитала. Деньги, говорите вы, ничего не значат: они продукт, как и всякий другой. Он поверил вам и не обменял свой капитал на деньги. Все случайности, положим, сложились в его пользу. Сапоги не дешевеют ни мало (что уже очень трудно предположить при таком изобилии на них производства). Он прожил десять лет, обменивая свой запас на необходимые для него продукты. Но по окончании этих десяти лет у него не осталось ничего. Он съел свой капитал. Тогда Боже его сохрани пуститься с своими сапогами на спекуляцию, подобную рассказанной выше. Если ему удастся поднять цену на какой-либо другой продукт, то он ровно столько же потеряет на своем собственном товаре. А если он кому-либо дал взаймы пару своих сапог, тот наверное не возвратит две пары по истечении какого угодно срока. Никакой избыток продуктов не дает процента. Это ясно, как день, и может казаться сбивчивым потому только, что как деньги представляют всё, так и всё с своей стороны представляет деньги.

Итальянские работники, по поводу которых я вступаю в эти длинные рассуждения и исследования, обошли вопрос чисто юридический: каким образом избыток производительности концентрируется всё больше в одних и тех же руках. Или правильнее – они не подошли к нему еще, как я уже сказал выше. А потому я и не коснусь его здесь. Главное было показать, что капиталу, в том значении, которое они ему придают, представляет нечто не только враждебное труду и рабочему сословию, но и целому обществу.

Сказанного, может быть, было бы довольно для того, чтобы снова возвратиться к деятельности ремесленных братств – деятельности пока еще ребяческой, робко подходящей ко всем этим томительным вопросам. Но я коснулся условий слишком существенных, слишком основных для всякого общественного быта и не считаю себя вправе оставить их не объяснившись.

Я не думаю проповедовать крестового похода против денежной системы – необходимость ее доказывается достаточно исконным ее существованием повсюду. Я также не думаю говорить о частных злоупотреблениях – они неисчислимы. Но указать те противоречия, которые присущи ей, без которых она немыслима при современном экономическом порядке, я считаю необходимым.

Деньги, рассматриваемые, как продукт, не удовлетворяют своему назначению, они нелепы, губительны, несправедливы… Они опора и основание экономической рутины и общественной бедности.

«Но чем же виноваты деньги? – Разве при простом обмене продукта на продукты же»… говорит мой противник, воображающий, что лучше и могущественнее денег нет ничего на свете.

Что было бы при отсутствии денег – это нам очень трудно вообразить себе, но едва ли бы было что-нибудь хуже. Беда в том, что деньги представляют, вместо отвлеченной меры стоимостей, самобытный продукт, имеющий над всяким другим то преимущество, что он по преимуществу удобообменяем на все возможные продукты, что он стоит совершенно изолированно ото всех других продуктов, что ценность его определена и обусловлена общественным признанием, что она относительно постоянна; главное же, что они производительны в руках того, у кого они свободны , т. е. у кого их столько, что за покупкой необходимого у него остаются еще деньги; а между тем они непроизводительны, даже не продукт, а чистое отвлечение в руках того, кто обязался купить на всю обладаемую им сумму известный ряд продуктов…

Вот против этого-то зла вступают в борьбу итальянские ремесленные братства. А как они берутся за дело? Об этом я поговорю в четвертом письме.

Не особенно трудно догадаться, что итальянские работники в понимании экономического вопроса – борьбы между трудом и капиталом – руководствуются не глубоким и основательным изучением вопроса, а тем, что обыкновенно называют инстинктом массы, тем синтетическим пониманием предмета, верности которого очень много удивлялись все идеологи, ниспускавшиеся до изучения народа… Это синтетическое понимание, в самом деле, многих может поражать своей верностью действительности, но тем не менее оно все-таки далеко от научного понимания… В самом деле откуда низошло на народы это вдохновение, в силу которого они схватывают истину помимо весьма тяжелого, но единственно известного к ней пути – науки, анализа?