Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Я перевел разговор на литературу, рассказал о недавней поездке в Италию, о писателях.

— Мне кажется, что слишком увлекаются писателями, которые скользят по поверхности, подчеркивают печальные стороны нашей жизни. Между тем, мы накопили такой колоссальный духовный моральный фонд, с которым ничто несравнимо. Да, у нас был 1937-й год, был Сталин, и при всем при том наши духовные пси­хологические накопления стоят столько, что нам нечего отводить в сторону глаза. Пусть наверху не боятся вступать в прямой спор с противниками. Все, что сидят в отделе культуры ЦК, — туда ли направлен их ум, куда следует? Кто там — чего они стоят? Хотелось бы побеседовать.

Вспомнил в связи с чем-то о Симонове.

— Да, у него нет языка и нет умения строить характеры. Остальное все у него есть. Коновалов, «Былинка в поле»? Не читал. Вы знаете, нашим русским писателям недостает подлинного мастерства. Мне кажется, что я в кое-какие тайны проник, но я — не Горький. Я поражаюсь, когда он успевал читать и править. Я не успеваю. Но вот что можно было бы сделать. Собрать человек десять лучших писателей. Собрались бы у вас, а я к вам нечаянно пришел бы и побеседовал. Скажем, поговорил бы всесторонне о книге одного из них. Но так, что это и другим полезно. Только пусть они не знают, что это делается по моему желанию. Какой я в самом деле учитель? Но кое-что я могу им и подсказать.

14 ноября 1969 г.

Сегодня Л.М. и я на квартире у него давали интервью корреспон­дентке Елене Сергеевне Медведевой («Известия») по поводу Полного собрания сочинений Горького.

9 декабря 1969 г.

Пришел к Л.М., чтобы он внес исправление в интервью. Он дол­го отговаривался, потом начал правку, причитая: «Ну, кому это надо! Мало ли что по глупости наболтаю. А как записано! Длинными, со­всем не разговорными фразами. Неужто это я так говорил? Мог, мог!» Раза три бросал работу. Я вновь приневоливал его. Наконец первая часть была закончена. Дальше он все зачеркнул. После его правки я начал читать текст и вносить поправки уже своей рукой под его дик­товку. После долгих споров удалось согласовать и ответы на заключительные вопросы.

Л.М. сказал:

— Прошу вас, завтра с утра пройдитесь еще раз по тексту, вычер­кните всю пышную бутафорию, все неестественное, промойте как следует вату...

Только у меня в записной книжке осталось интервью в первоздан­ном виде. Сравнивая это с газетой, можно судить о том, как Леонов ответственно относился к каждому написанному слову.

Угощал меня заливным поросенком, нахваливая блюдо. Затеял шутливый разговор, но, как всегда, быстро перевел его в русло серь­езных раздумий. Говоря о том, что в мире плохо, что об этом надо бы кричать, чтобы народ не был в неведении, Леонов сказал:

— Солженицын, конечно, талантлив. Но раньше он был более талантлив, чем теперь. Разболтал свой талант в произведениях, на­писанных не без мелкого политиканства. Он кто по национальности? Не знаете? Что-то его усиленно защищают «те». С людьми других убеж­дений обычно они так не носятся.

Когда в 1946 г. я писал «Золотую карету», то ничего контррево­люционного в ней не было. Но мать Маленкова увидела в старухе, выходящей за молодого, намек на себя. Дальше — цепная реак­ция, которую заканчивала угрожающая фраза Жданова: «Пусть Ле­онов попробует только поставить свою пьесу...» Решил написать письмо с отказом от профессии русского писателя, но, оглянув­шись на народ наш, его подвиг, не написал глупости... Русскому писателю не выстелят дорогу коврами, всегда найдут, за что уда­рить... Вспоминаю и гражданские годы — чего там не было пере­жито — как больной желтухой шел за тачанкой... но и мелодии революционных песен... Изымите из меня это — и меня не будет, как писателя и человека. И ведь все это заставляет любить свою землю такой мучительной и все же непреходящей любовью. Вот что должно быть в человеке. И это обязывает не только к искрен­ности, но и к целомудрию, не позволяет повторять поступок бой­кого библейского мальчишки. Когда же С. Аллилуева пишет о соб­ственном отце то, что она пишет, это страшно... Может, я кон­серватор? Никто не может сказать, что я не хлебнул горя и страха от Сталина вволюшку...

Говорят, будто Солженицыну намекнули, что могут выслать, на что он ответил: «Это значит обречь меня на смерть!» Если он так ска­зал, то это многое значит.

Леонов устает от своих серьезных мыслей. По телевизору показывают цейлонского слона, лежащего в воде, Л.М. с завистью: «Вот как надо жить: ни тебе мыслей в голове, ни забот никаких, тебе ин­тервью давать не надо. А тут как собака...»

Я засмеялся, вспомнив, как в первый раз приехал к Леонову на дачу в Переделкино. Небольшой рыжий пес неопределенной породы с лаем бросился в открытые ворота. Я приготовился обороняться, а он, не обращая на меня внимания, промчался мимо меня.

— Вы чему смеетесь?

Я рассказал.

— Вы это — с намеком? Нет? Шутите вы как-то своеобразно. А пса этого я купил щенком за 1,5 рубля. Он знает, что ничего не стоит.

Тут вмешался в разговор старый друг Л.М., заступившись за пса:

— Умница. Не бегает в ваш розарий.

Л.М., весело захохотав, сказал:

— Он не бегает, когда я дома. Но стоит мне на час отлучиться, мотается, как исступленный, по всей территории. Знаю я его, а все потому, что чистая цена ему полтора целковых.

12 декабря 1969 г.

Звонок Л.М. в 8 утра с просьбой о помощи:

— Рабочий из Бузулука прислал письмо. Вспоминает, что еще мальчишкой видел книгу Горького. На обложке нарисован человек, приникший ухом к земле. А в книге такие стихи...

Я знал это издание повести Горького «Трое», где герой Павел Грачев сочиняет стихи. Л.М. понравились они. Сказал, что рад отве­тить рабочему, и благодарил меня.

14 декабря 1969 г.

Из выступления на встрече с преподавателями в МОПИ

Леонов начал с того, что у нас в литературе пропала сортность, работа над художественной тканью. Этот недостаток часто заслоняет­ся общественной важностью темы. В литературе меня интересует не погоня за последней формой, а то, как проступает рисунок из неиз­вестности.

Солженицын талантлив, но меня больше интересует не описание лагерной жизни. Важнее другое — как это могло образоваться в XX веке, почему, генезис. Какова причина подобных дел и поступков. Ведь никто не приказывал приносить страдание, звереть, терять че­ловеческий облик, терзая других. Как могло это случиться?

Вопрос: Есть ли реальные прототипы у Евгении Ивановны?

— Я никогда не пользовался прототипами.

— Мышление затруднено сегодня... В «Золотой карете» переде­лан конец. Второй раз в жизни поддался гражданским мотивам, а художник должен оставаться художником.

Четвертый акт в «Нашествии» писал тоже под влиянием сообще­ний о Зое.