Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

И вдруг, оживившись, со смехом стал рассказывать:

— Знаете, у меня была возможность занять пост. Как-то ко мне приехал режиссер Чиаурели, он стал рассказывать, что у «самого» возникла идея выпускать серию эпических кинополотен, рассказыва­ющих о России с древнейших времен до сегодня: битва на Куликовом поле, на Чудском, Иван Грозный, Октябрь, Ленин: кажется, сорок или семьдесят картин. Предполагалось создать специальную студию. Привлечь сценаристов. “Сам”, — шепотом сказал Чиаурели, — счи­тает, что ты должен встать во главе. Нет, нет, ты не будешь писать.

Ты будешь только возглавлять. Четыре машины дадут тебе и — все необходимое». Я спросил его: «Ты мне друг?» «Да, конечно!» — «Прошу тебя, отговори как-нибудь, чтоб я не пострадал». Он удивился, на­стаивал, уговаривал, потом уехал.

И, возвращаясь к теме о Сталине, продолжает:

— Для меня эта фигура все еще трудна. Не подумайте, что чувство обиды мешает мне его рассмотреть, хотя были в моей судьбе траги­ческие периоды. Был один, когда я буквально голодал. Этому пред­шествовал период увлечения наших театров моей драматургией. Сра­зу два театра в Москве готовили премьеры моих пьес. И вдруг — под­писанное Молотовым постановление, признававшее мою пьесу «Ме­тель» вредной. Началось нечто ужасное. Театры переругались, нача­ли искать виновных. Тогда я написал Сталину. Я просил не искать виновных, объясняя все тем, что люди положились на мое имя. И поэтому за, все надо спрашивать с меня. Не дождавшись ответа, позвонил Поскребышеву. Он ответил: «Сталин говорит, что вы не к нему должны обращаться, а к Жданову». Через несколько дней меня принял Жданов в присутствии Маленкова. Жданов кричал на меня, топал ногами, Маленков смотрел же на меня пронзительным взгля­дом готового наброситься бульдога, но, видимо, без слова Сталина они не решились что-нибудь сделать со мной. А Сталин, может быть помня слова Горького, промолчал. И вообще, когда вы говорите, что Сталин часто вел себя двусмысленно, говорил одно, а делал дру­гое или делал вид, что не замечает, как его окружение делает другое — я тут с вами не согласен. Мне кажется, что в этом отношении Сталин отличался от своих помощников и соратников. Расскажу вам один эпизод. Вам не скучно? Нет, ну слушайте:

— Я уже много лет депутат Верховного Совета, но меня почти никогда и никуда не приглашают. Однако однажды вызвали, при­везли в Кремль, провели в какой-то кабинет, где уже сидело чело­век двадцать. Вошел Молотов. Не поздоровавшись, стал читать проект договора с Австрией. Я понял, что это ратификация. Он читал холодным голосом, иногда смотрел суровым, даже каким-то угрожающим взглядом.

Сталин же любил шутку, хотя внешне был иным. Он и беспощад­ность свою умел прикрывать. Говорят, что был такой эпизод: Косарев противился аресту комсомольских работников. И вот, на одном из бан­кетов Сталин поднял тост за его здоровье. Косарев подошел к нему с бокалом. Чокаясь с ним, Сталин обнял его и сказал на ухо: «Не про­тивься. Убью!» И выпил. Косарев же, побледнев, поставил бокал и, позвав жену, покинул банкет. Ночью он был арестован.

Но слышал я и другие эпизоды. Как-то Сталин пришел на ВДНХ. На выставке он увидел громадный помидор, взял его в руку, оказа­лось, что с другой стороны он гнилой. Положив на место, пошел из павильона и сказал: «Убрать!» Через минуту добавил: «Помидор уб­рать, а не директора!» В другой раз в театре, после только проведен­ного ремонта, он взялся за дверную ручку, дернул ее, и она оторва­лась. Подняв ее вверх, он усмехнулся и сказал: «Какая сила, а!» Сидя на просмотре кинофильма «Великий Моурави», он слушал речь пол­ководца, который говорил: «Если Бог мне поможет...», сказал: «За­чем он так говорит? Он должен сказать: «Посмотрим, кто кого обма­нет». Много таких историй я слышал, может быть, это фольклор? Такие же легенды народ слагал и об Иване Грозном. Иногда в них больше правды, чем в исторических фактах. Как бы то ни было, я за войну Сталину многое простил. Много у него страшных дел, но о нем все-таки так нельзя писать, как пишет Солженицын.

Я не много писал о нем. Статья, написанная о Сталине сразу после войны, далась мне мучительно, но я писал ее от всей души и сегодня не отрекаюсь от нее. Сталин — часть нашей трудной, тяж­кой, но исторически обусловленной судьбы. И писать о ней надо так, чтобы никому не дать повода ни для злорадства, ни для хихика­нья, ни для плевков в нашу священную кровь. При всех наших ошиб­ках, драмах, мы накопили такие психологические богатства, какими не располагает ни один народ в мире. Они, эти богатства, дают нам право на благодарное уважение человечества. И о наших трагедиях писать надо так, чтобы они вызывали благоговейный трепет, чтоб перед ними человечество снимало шляпу, памятуя, что это наша кровь, наши слезы, наши горести, наша вера, наше уважение к ним должно быть тем сильнее, что, проходя через них, мы принесли по­беду миру все-таки.

— Вы сейчас пишете об этом?

— Да, пишу, хотя не знаю, осилю ли тему, смогу ли написать так, как хочется.

И вдруг, без всякого видимого перехода, спросил:

— Вы много читаете, говорят?

— Нет, Л.М., читаю только выдающиеся произведения.

— И много их?

— Нет, не очень.

— Что там произошло с Шолоховым?

— Говорят, редактор «Правды» М. Зимянин испугался, не реша­ется печатать его главу из романа «Они сражались за Родину», посвя­щенную событиям 1937 года. Шолохов считает, что если мы не ска­жем всю правду об этих событиях, литература наша потеряет свой авторитет в народе. А еще он считает, что знает, что от него ждет народ, лучше, чем Зимянин или Брежнев. Зимянин перенес разго­вор наверх. Шолохов пробивался к Брежневу, прождал час или боль­ше но у Брежнева не нашлось времени для беседы с Шолоховым. У Сталина находилось, у Брежнева — нет. Что поделаешь, чем выше человек, тем меньше у него времени остается для... человека.

Л.М. засмеялся. Потом спросил:

— А кого из молодых вы цените?

— Многих. Большие надежды возлагаю на Шукшина, Белова, Чивилихина, Липатова и других. Хотя некоторым навредит то, что они уже почувствовали себя классиками...

Я рассказал ему, что только что вернулся из Киева, где общался с украинскими писателями, подолгу беседовал с О. Гончаром.

— Гончар? Я считаю его очень романтичным писателем и честным человеком, искренним и простым. К сожалению, я не знаю украин­ского языка и не могу поэтому разобраться в шуме, поднятом вокруг его романа «Собор». Вы читали роман?

Выслушав подробный мой пересказ романа и оценку его, он недо­уменно спросил:

— Есть художественные недостатки? За это надо его критиковать, но ведь ругают не за это?

Я сказал, что ругают за «искажение правды жизни», выраженное в том, что Гончар считает, что мы неправильно относимся к приро­де, когда затопляем плодородные земли, леса, превращая все в боло­та, когда заводы выбрасывают тьму ядовитого дыма. Он осуждает унич­тожение исторических памятников, да и искажение человеческих душ.