Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

А. ОВЧАРЕНКО: Пьеса, о которой вы только что сказали, ви­дится вам как драма или как трагедия?

Л. ЛЕОНОВ: Как трагедия. Что же касается наших отношений, то окружающие условия содействовали обострению их. Александр Иванович, если завтра мне скажут про вас, что вот, мол, Овчаренко говорит то-то, неужели я не спрошу сам: «Может быть, я мог случай­но обидеть вас?» Были отягчающие параллельные обстоятельства, и они помешали этому.

А. ОВЧАРЕНКО: Он рассказал — вы не возразили?

Л. ЛЕОНОВ: Работа была длительная перед этим. Тут были и Киршон, и Авербах, были и другие. Так что когда я писал «Скутаревского» (а я не имел в то время привычки скрывать тему, содржание книги, над которой работал), вдруг ко мне приезжает Крюч­ков и говорит: «Алексей Максимович хотел бы видеть, прочесть рукопись». А она была у меня вся перечеркана после того, как была отпечатана. Я сказал: «Ничего сейчас не могу дать. Первый же эк­земпляр, который выйдет в журнале, обещаю». Крючков настаи­вал: «Он очень просил!» Я отказал. По-видимому, Горькому сказа­ли, будто там что-то про него: отец знаменит, а сын выпивает. Но у меня было совсем другое — Арсений политически протестует про­тив отца. У Горького же в семье ничего подобного не было. Сын, Максим, был его альтер эго, это была его тень. Он хороший был мужик, доброжелательный, искренний, добрый, отзывчивый, но он не обладал чердаками Горького, который имел в своем распоря­жении громадные подвалы и чердаки.

Словом, там тогда работа велась. Был ведь Ягода. Что делал Яго­да? Какая система была? Писатель беседует с Горьким. Горький го­ворит: «У нас писатели мало знают. Вчера разговаривал с одним, так он, знаете ли, не имеет никакого представления о том, кто такой Торквато Тассо». Горький нас соединял, как мост, со ста­рой литературой, требовал ее знания, и мы всегда уходили от него взволнованные. А вот выходит такой писатель от Горького и стал­кивается с идущим навстречу человеком. «Ну как Алексей Макси­мович? О чем говорил?» — «Да вот о литературе. А я тоже не знал, что Торквато Тассо родился в Сорренто!» Все правильно. А через час Горькому доложили, будто писатель сказал: «Опять старый черт учил, что Торквато Тассо родился в Сорренто! Старый дурак». Очень трудно было нам тогда.

В одной из моих статей есть фраза: «Будем надеяться, что литера­туроведы, которые будут писать потом о нас, будут видеть на фоне той эпохи наши произведения, на которые мы иногда оглядываемся с чувством неизбежности исполненного долга и отчаяния».

А. ОВЧАРЕНКО: А может быть, это и помогало вам расти от книжки к книжке?

Л. ЛЕОНОВ: Это имело действие: я всегда стал застегиваться на все пуговицы, когда выходил на публику.

А. ОВЧАРЕНКО: Спасибо вам, Леонид Максимович, за обстоя­тельную и откровенную беседу, за мужество, с которым вы поддер­живаете великое звание русского писателя.

ИЗ ЗАПИСОК

Годы 1968—1972

14 марта 1968 г.

Сегодня поехали в издательство «Наука» утверждать макет Полно­го собрания сочинений М. Горького.

— Вот и мой заместитель, — сказал обо мне Л. Леонов. — Ну, рад, что будем издавать Горького. Вы говорите, что я должен сделать доклад о нем. Мне очень трудно писать. Вы же знаете, что в после­дние годы своей жизни Горький относился ко мне холодно. Кто-то поссорил его со мной. Правда, он не послал своего отрицательного письма ко мне. Что-то его остановило. Я тяжело переживал разлад с человеком, которого боготворил. Я видел его после этого много раз во сне, вел бесконечный диалог с ним. А объясниться так и не при­шлось. И сейчас мне очень трудно перебороть эту обиду, чтобы сказать максимально объективно об этом человеке-титане, но постараюсь.

Вошли в кабинет Самсонова. Рассмотрев проекты-макеты, Л. Ле­онов взъярился:

— Это вы так Горького хотите издавать? Неужели для него у вас не нашлось ни хорошей бумаги, ни хороших шрифтов, ни оригинально­го оформления? Нет, ныне люди разучились издавать книгу, оформ­лять ее. А надо же делать свое дело, оформлять книгу так, чтобы ее было радостно держать в руках, чтобы сам ее вид приобщал человека к искусству. Дайте больше воздуха, дайте шире поля, сделайте книгу достойной Горького...

И не надо на титул писать так много. Напишите просто, одно слово — Горький... Вы же так оформили, что выглядит том, как по­ложение во гроб. Почетно, официально, а читать не хочется.

Выбрали наиболее приемлемый вариант. Договорились.

По дороге спрашивает, много ли я читаю современных писателей. Нет, говорю, не очень много.

— Почему?

— Писатели многие не владеют русским языком, нет настоящего языка.

— Я могу с вами сейчас говорить на настоящем мужицком, ярком, выразительном языке час, два, пять. Но когда я оказываюсь в деревне, заговорю с настоящим мужиком, он усмехается, молчит. Потом вкруг скажет одну косноязычную фразу, но она настолько своеобразна, выразительна, что все мои знания перед ней оказыва­ются никуда не годными. Откуда эта сила народного языка? И как раскрыть его тайну?

А доклад — доклад я попробую написать. И попрошу вас принять участие в его предварительном обсуждении. Приглашу 2—3 человека. Не откажетесь?

5 октября 1968г.

Были у Н.А. Михайлова. Говорили о Полном собрании сочи­нений М. Горького. Л. Леонов резко высказался о существующих изданиях, их полиграфическом уровне. Одно собрание сочинений похоже на другое. Все у нас пошло на уравниловку. Всех издают одинаково. Так сказать, отпускают по килограмму за произведе­ния. Но ведь не все писатели безлики... У нас на писателя смотрят как на человека от слова — писец. Вот смотрю на это грубо(гробо)-ватое оформление и думаю: «И ради этого я 70 лет стараюсь, не ведая ни сна, ни отдыха, без выходных? Ради того, чтобы мне потом выдали вот такой гроб?».

И еше:

— Меньше золота на титуле. Автограф дайте узлом, а не так раз­машисто. Ведь Горький — это сгусток энергии. И не старайтесь, как некоторые писатели на Новодевичьем. Увидишь постамент-монумент колоссальный, прочтешь: «Писатель N». И ахнешь, оказывается, какой громадный писатель жил рядом с тобой, а ты и не знал.

После встречи у министра, я сказал Л. Леонову, что в Японии, откуда я только что приехал, читают его. Он стал рассказывать о том, как писал «Барсуков», а потом спросил:

— А вы заметили, что там есть недоговоренное?

— Да. Это заметил не только я.

— А что в моих произведениях интересует японского читателя?

— Стремление разобраться в муках, болях, желаниях нашей эпохи в целом.

— Во время моего пребывания в США Артур Миллер сказал, что самое тяжелое в нашей профессии то, что мы не можем не думать о будущем, об устройстве мира, не можем не мучиться над разгадкой проблемы: как переделать мир. Мое положение еще труднее. Я знаю, что надо переделать весь мир заново. И я знаю, как его переделать. Но я не могу сказать об этом. У нас некому сказать об этом.