Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

А. ОВЧАРЕНКО: Дорогой Леонид Максимович, сейчас мы го­товим XIX и XX тома Полного собрания сочинений Горького. В тот и другой входят рассказы, очерки, наброски с натуры, замет­ки советского периода. В этих томах Горький не раз вспоминает и ваше имя. Это связано с тем, что именно в 20-е — 30-е годы Горький особенно внимательно следил за развитием советской ли­тературы, за молодой порослью советских писателей, которые со­здавали, как он говорил, совершенно новую литературу. Горький внимательно читал молодых, следил за их творчеством, очень ин­тересовался ими, как новыми людьми, переписывался, пригла­шал их к себе, записывал беседы с ними. Некоторые из этих за­писей войдут в XIX том.

Одним из первых советских писателей, замеченных Горьким, были вы. До того, как вступить с вами в переписку, он опраши­вал своих знакомых, писателей, приезжавших к нему в Герма­нию, затем в Чехословакию, а затем и в Сорренто: кто такой Лео­нид Леонов? Что это за человек? Очевидно, первые же написан­ные вами произведения его очень заинтересовали. В 1924 году он писал в одной из своих статей: «Сразу, первыми же рассказами обратил на себя общее внимание Леонид Леонов, юноша ориги­нального таланта и серьезных тем». После выхода «Барсуков» он без колебаний заявил: «Из Леонова со временем выработается очень большой писатель». Его восхитил ваш «Вор», особенно художе­ственной инженерией. Горький неизменно отмечал своеобразие вашего языка, очень специфического, подчеркивая, что вы всегда видите действительность в ее противоречиях. Весной 1927 года он писал Груздеву: «В Леонове предчувствуется большой русский писатель». Если не ошибаюсь, со второй половины 1924 года на­чалась переписка с вами и продолжалась вплоть до смерти Горького. В связи с некоторыми не ясными для нас и недокументированными моментами ваших взаимоотношений я прошу разрешить мне задать несколько вопросов. Ваши ответы помогут нам пра­вильнее прокомментировать отдельные упоминания в произведе­ниях Горького, связанные с вашими взаимоотношениями.

Передо мной несколько записей Горького. Если хотите, я вам их прочту. Вот запись, которая относится, по-видимому, к июлю 1927 года, когда вы гостили у Горького в Сорренто. Мне кажется, в ней причудливо соединился какой-то ваш рассказ Горькому с чем-то похожим, что он слышал от Вольнова еще на Капри. Я так думаю, вспоминая то, что вы однажды рассказывали мне. Вот как записано у Горького:

«Иван Вольнов рассказал мне, что ревнивый старик, умирая, подозвал к себе молодую жену свою и, подняв подол ее, пытался вырвать волосы на Венерином холме. Эта изумительная сила ревнос­ти прикончила его — умер.

Вчера Леонид Леонов рассказал, что бандит, приговоренный к расстрелу, увидав свою жену в тюремное окно, тоже предложил ей поднять подол, и нагота ее даже на расстоянии успокоила его воз­бужденную чувственность. Это — из рассказа Леонова, забракован­ного Лебедевым-Полянским. Полянский — глуп. Леонов плохо вос­пользовался рассказом Вольнова. Не понял трагического смысла в жесте старика, не понял последней вспышки в человеке слепой воли к жизни».

Л. ЛЕОНОВ: На самом деле этого эпизода не было в романе «Вор». Тут Горький запамятовал. И что-то добавил. Когда я со­бирал материалы для романа «Вор», мне попались эти люди на глаза. Я бывал в разных вертепах и видел ужасных людей. И они, а не Вольнов, рассказали мне такой эпизод. Мне понрави­лась эта лапидарность образа. Эпизод этот я рассказал Горькому и думал, по правде сказать, что он глубже поймет его. У Вольнова это грубо подано. Был в рассказанном мною эпизоде настоящий налетчик, бандит. Когда я делал «Вора», то на Урале гремела банда Оськи Культяпова. Он мне пригодился для Агейки. Оську Культяпова разгромили, от него осталась банда «Ткачей», кото­рая работала в Харькове. Остался Жорж Матрос. Это был страш­ный человек с приплюснутым носом. И вот тогда мне рассказали, что когда пришла его любовница к тюрьме, он крикнул из окна «Подними юбку!» Она подняла. Он прильнул к решетке, глядел. Может быть, это длилось полминуты. Потом махнул ру­кой к отошел от окна. Это было прощание с жизнью. Это было не просто половое переживание. Для него закончилась вся ра­дость жизни. Это было, как затухание на кресте.

А. ОВЧАРЕНКО: Вы ведь не использовали этот эпизод в романе?

Л. ЛЕОНОВ: Нет, в романе не использовал.

А. ОВЧАРЕНКО: А причем здесь Лебедев-Полянский?

Л. ЛЕОНОВ: Это был странный человек. Он говорил о детях: «Это цветы жизни, их надо скорей закопать, закопать, закопать в землю!» Он подбривал себе лоб, чтобы он казался крупнее. Это был какой-то сологубовский тип.

А. ОВЧАРЕНКО: А вы случайно не рассказывали эпизод с Жор­жем Вольнову?

Л. ЛЕОНОВ: Я его видел только однажды у Есенина, с кото­рым был тогда близок. Зашел к Гале и увидел: в комнате сидел совершенно пьяный Вольнов, а пьяный Есенин, уткнувшись в колени, дико плакал.

А. ОВЧАРЕНКО: Быть может, нечто похожее Вольнов рассказал Горькому независимо от эпизода, рассказанного вами?

Л. ЛЕОНОВ: У Вольнова это был просто похотливый старик. А Жорж был в полном расцвете сил. Его должны были расстрелять. Когда я эту заметку прочел, то меня удивило, что Горький не уловил этой разницы. Это алгебра, мой-то случай.

А. ОВЧАРЕНКО: Следующая запись тоже относится к июлю 1927 года, когда вы гостили у Горького в Сорренто. Судя по запи­си, вы вместе с Горьким посетили Помпейский зал в Неаполитан­ском музее. Разрешите мне, прежде чем напомнить вам содержа­ние этой записи, спросить вот о чем: по-видимому, уже тогда у вас был какой-то внутренний спор с Горьким? Может быть, в вас говорило какое-то молодое озорство? Хотелось удивить Горького? Уже в то время не было тайной, что выше всего Горький ценил уважение к культуре прошлого, ко всему ценному в ней. Был убеж­ден, что там можно найти ключи ко всем загадкам мира. И очень удивлялся, если не все, кого он ценил, разделяли его веру. В записке чувствуется раздражительность, вызванная тем, что вы своей реакцией на все, что было экспонировано в Помпейском зале, сознательно не хотели попасть «в струну». Горький записал «Леонид Леонов ходил в Помпейском зале Неаполитанского музея и, глядя на фрески, бормотал: «Не понимаю. Не понимаю». Должно быть, заметив, что его нежелание понимать несколько огорчает меня, он продолжал уже более задорно и как бы с целью посмотреть: а что же дальше?

— Не понимаю, — повторял он настойчиво. Раз двадцать слышал я это слово, печальное и неуместное в устах талантливого художни­ка. За обедом я сказал ему:

— Леонид Леонов интересен и значителен не тем, что он отказыва­ется что-то понимать, а тем, как он понимает и почему не понимает.

Мальчик обиделся на меня. Самолюбив он не очень умно. Неве­жествен — очень.