Александр Ширвиндт - Schirwindt, стёртый с лица земли [calibre]

В период, когда идет

Судьбоносный, исторический 24-й партийный съезд?»

Зяма всегда и все в жизни делал очень ап­петитно. Когда я видел, как он ест, мне сразу же хотелось есть. Он никогда не «перехваты­вал» в театре, между репетициями или во время спектакля. Все ели, потому что были голодны, а он терпел и ехал домой на обед или ужин.

Он всегда замечательно одевался. Носил вещи потрясающе элегантно. Он никогда не раздумывал над покупкой, он просто очень хорошо знал, во что ему положить тело.

И хромота у него была такая, которая вовсе не читалась как хромота. Он не хромал, а нес тело. Нес, как через «лежащего полицейского», через которого нужно переехать медленно...

У Тани Гердт фамилия не Гердт. У Тани Гердт фамилия — Правдина. Не псевдоним, а настоящая фамилия, от папы. Трудно пове­рить, что в наше время можно носить фами­лию из фонвизинского «Недоросля», где все персонажи — Стародум, Митрофанушка, Правдин... — стали нарицательными. Нарица­тельная стоимость Таниной фамилии стопро­центна. Таня не умеет врать и прикидываться. Она честна и принципиальна до пугающей на­ивности. Она умна, хозяйственна, начальственна, нежна и властолюбива. Она необыкно­венно сильная.

С ее появлением в жизни Зямы возникли железная основа и каменная стена. За нее можно было спрятаться... Такой разбросан­ный и темпераментный, эмоционально увле­кающийся человек, как Зяма, должен был все-гда срочно «возвращаться на базу» и падать к Таниным ногам. Что он и делал всю жизнь.

Таня — гениальная дама, она подарила нам последние 15 лет Зяминой жизни...

Зяма был дико рукастый. Всю столярку на даче он всегда делал сам. А на отдыхе, у пала­ток, скамейку, стол, лавку, табуретку сбивал за одну секунду.

Как-то у себя в деревне под Тверью я пы­тался построить сортирный стул, чтобы под тобой было не зияющее «очко», а как у цивиль­ных людей. Я мучился, наверное, двое суток. И когда забил последний гвоздь, понял, что прибил этот несчастный стульчак со стороны ножек табуретки, — вся семья была в истери­ке. И я вспомнил Зяму. Он бы соорудил за две минуты самый красивый и удобный уличный сортир в подлунном мире. Он сделал бы трон.

Марк Анатольевич — режиссер в законе. Он режиссер своего существования и существо­вания окружающих. Он режиссирует спектак­ли, быт, досуг друзей, выступления, панихиды.

Вот в далекой юности он режиссирует наш ночной пикник около аэропорта Шереметье­во: раскладывает в лесу три костра и при захо­де на посадку самолета велит всем визжать и прыгать, предлагая лайнеру приземлиться. Сам же из чувства протеста машет на самолет руками и орет: «Кыш! Кыш отсюда!»

Однажды он, Григорий Горин и Андрей Миронов приперлись ко мне на день рождния. Вошли во двор и видят: валяется ржавая чугунная батарея парового отопления. Им захотелось сделать приятное другу. Взяли эту неподъемную жуть, притащили на третий этаж. Открываю дверь.

— Дорогой Шура, — говорит Горин, — при­ми наш скромный подарок. Пусть эта батарея согревает тебя теплом наших сердец...

— Шутка, — говорю, — на тройку. Несите туда, где взяли.

Они, матерясь, тащат проклятую батарею во двор и бросают на землю. И вдруг Захаров говорит:

— Чтобы шутка сработала, ее нужно дове­сти до абсурда.

Они вновь берутся за батарею и опять та­щат ее на третий этаж. Открываю дверь.

— Дорогой Шура, — говорит Андрей Ми­ронов, — прими наш скромный подарок!

— Вот это другое дело, — говорю. — Вно­сите!

Основные импульсы режиссерской фанта­зии Захарова — это всегда удивить и пугануть. Уезжал я как-то в город Харьков сниматься в очередной малохудожественной картине, провожаемый на вокзале Мироновым и Заха­ровым. Как только поезд отошел, режиссер­ская интуиция подсказала Захарову: «Надо Маску (моя партийная кличка) пугануть». Они помчались ночью к главному администратору театра, выклянчили денег, бросились во Внуково и утром встречали меня в Харькове. Пуганули.

Но чем резче его куда-либо куражно заносит, тем жестче он возвращается на проезжую часть своего бытия. В этом смысле дружба с них напоминает мне эпизоды из чаплинских «Огней большого города», где миллионер всю ночь проводит с Чаплином в дружеском пья­ном экстазе, а утром его не узнает.

Чем крупнее личность, тем опаснее ее слу­чайное осмысление. Поэтому личности вынуждены быть закрытыми от обывательских рас­шифровок. Таков Захаров. Видимость внешне­го благополучия обратно пропорциональна внутренней тревоге. Его резкая смелость чревата страшными послепоступковыми муками. У него цепкая, даже злопамятная эрудиция. Это тяжкий груз. Он аналитичен и мудр. Ана­лиз мешает непосредственности, мудрость тормозит импровизацию. Для этих целей он держит меня.

В дружбе он суров и категоричен. «Худей! Немедленно!» Я худею. «Хватит худеть! Это бо­лезненно!» Я толстею. При этом он щедр и ши­рок. Велел мне, например, носить длинные эластичные носки для укрепления отходив­ших свое ног. Я сопротивлялся, ссылаясь на отсутствие носков в продаже, тогда он привез их мне из Германии — 12 пар, разного цвета, по 38 марок за пару — умножайте!

Но если честно, то я люблю его жену Ни­ночку, а он любит мою жену Таточку. Иногда мы для приличия встречаемся вчетвером и иг­раем в покер.

Я всю жизнь завидую Рязанову. Завидовать таланту стыдно, но, слава богу, кто-то приду­мал, что зависти бывают две — черная и белая. Я завидую белой.

Я завидую его мужеству, моментальной ре­акции на зло и несправедливость, выражен­ной в резких поступках. Я завидую его стой­кой и вечной привязанности к друзьям. Я завидую диапазону его дарований. Я завидую силе его самоощущения. Я преклоняюсь пе­ред формулой его существования: «Omnia mеa mecum роrtо» («Все свое ношу с собой») — он духовно и материально несет шлейф биогра­фии, помнит и любит все, что с ним случи­лось.

Он очень крупный! Даже когда ему удается похудеть, он не уменьшается, а превращается в поджарого слона.

Суммируя свои ощущения от личности друга, я послал к его 70-летию

ЗАКРЫТОЕ ПИСЬМО С ОТКРЫТЫМ СЕРДЦЕМ,

адресованное зарубежной общественности, от артиста, человека и гражданина Ширвиндта Александра Анатольевича

Копии:

— Генпрокуратура России;

— контора дачного поселка «Советский писатель»;

— Международный суд, г. Гаага.

Дорогие друзья (обращение условное)!

Пользуюсь случайной возможностью про­явить на бумаге долголетнюю травлю меня как личности, как художника и, по паспорту, муж­чины — со стороны человека, которому по­свящаю данное печатное послание.