Александр Ширвиндт - Schirwindt, стёртый с лица земли [calibre]

И все-таки в спектре многочисленных та­лантов Дурова кое-чего не хватает — он вялый автомобилист. Плохо ездит. Но я думаю, что это не самый большой недостаток в человече­ском существе.

На своих творческих вечерах Левка всегда появляется с огромным количеством замеча­тельных баек, рассказов и воспоминаний. По­лучая за эти полтора часа, условно говоря, де­сять рублей, он должен мне авторских рубля четыре, потому как я фигурирую в его истори­ях минут двадцать пять — Левка любит про­свещать всех на предмет наших с ним взаимо­отношений, рассказывать о моем хамстве и т.п. Так что для благосостояния его семьи я сделал очень много.

Любить нельзя уговорить. Или есть любовь — или только производственная необходимость. Артисты всегда ссылаются на интриги, недо­понимание, травлю... Никогда Плучек не был в меня влюблен — я ему был просто нужен.

Но идут годы, и, как мелкая шелуха, отпада­ют все местечковые театральные обиды, пус­тые амбиции, ожесточенные схватки неизвестно из-за чего, и, как чистый мрамор на могиле Валентина Николаевича, навсегда ос­тается большой художник, отдавший жизнь театру.

«У времени в плену» — один из самых тем­пераментных спектаклей Плучека. Почему? Плучек сам прожил жизнь в плену у времени. Как жить пленнику в искусстве? В плену идео­логии, мира замкнутого пространства, вечно­го дамоклова меча цензуры? Как не сломаться, не устать, не сдаться? Ответ один: Плучек — личность космического интеллектуального измерения. В самые пиковые моменты сосу­ществования с советской действительностью он уходил в свое пространство одиночества, где ему было комфортно, интересно и даже весело. Пленник времени — он это время с азартной смелостью атаковал и побеждал не­однократно.

Нынешние homo sapience сами взяли вре­мя в плен. Они не знают, что делать с обру­шившейся на них властью, и безвольно-ин­фантильно разобщаются. Плучек был человек гордый. Никогда никакие регалии (а их было множество) не прилипали к нему. Его орга­низм отторгал все бирки бессмысленных сло­вообразований перед фамилией. Он был Плу­чек — коротко, мощно, вечно.

Право на посмертность — великое право, слава богу, не узаконенное еще в нашем пра­вовом государстве. Это не народная тропа, вы­топтанная стадом любопытных. Незабвенность — это вклад личности в хронологию мировоззрения. У Плучека там целая глава.

Плучек — натура поэтическая. Я очень люблю заглядывать в словарь Даля, чтобы про­яснить корневую первооснову какого-либо понятия. Там «поэтический дар — отрешиться от насущного, возноситься мечтою и вообра­жением в высшие пределы, создавая первооб­разы красоты». Это Плучек.

Мейерхольд и Пастернак — его кумиры Вот четверостишие Пастернака из стихотво­рения «Мейерхольдам»:

Той же пьесою неповторимой,

Точно запахом краски, дыша,

Вы всего себя стерли для грима,

Имя этому гриму — душа.

Это Плучек.

Белла Ахмадулина и Борис Мессерер. Эта пара — удивительная.

Она — живой гений. Он — муж, брат, нянь­ка, поклонник, цербер и академик. И все это под одной крышей.

Нельзя совмещать дружбу со службой. Сколько замечательных театральных работ за плечами Мессерера. Сколько призов и званий на этих же плечах и сколько вынужденных с его стороны наших совместных свершений.

Началось это со спектакля «Маленькие ко­медии большого дома», когда мы с Мироно­вым, получив от Плучека благословение на по­становку, тут же ринулись за помощью к друзьям и в первую очередь, конечно, к Мессереру. Он прочел пьесу, вздохнул и уныло со­гласился.

Чем ближе подходил репетиционный фи­ниш, тем катастрофичнее выглядела ситуация с оформлением. Мессерер ныл, просил пардо­ну, говорил, что не может переступить через собственное «я» и воздвигнуть на сцене совет­скую новостройку, ибо сам — из архитекторов и не понаслышке знает, что это такое.

Мы с Андреем бились в истерике и за не­сколько дней до срока сдачи макета художест­венному совету связали Мессерера и потащили его на строительную выставку, которая суще­ствовала тогда на Фрунзенской набережной и внутри которой в холодной безлюдности стояли скелеты достижений советского градо­строения.

Дальше события развивались так: Андрюша встал на стреме, обрушив всю мощь своего обая­ния на древнюю старушку-смотрительницу, а мы с академиком судорожно отрывали от пье­дестала макет блочной многоэтажной башни. Расчленив макет на составные и засунув блоки под рубашки и в брюки, мы мигнули подель­нику и, чинно полемизируя о судьбах совет­ской архитектуры, вынесли экспонат на волю.

Это было лет тридцать тому назад, но ду­маю, что до сих пор никто не хватился этого шедевра.

Так как художественный совет театра не подозревал о существовании выставки, макет, наспех склеенный Мессерером, был благо­склонно принят руководством, и через неко­торое время башня уже торчала на сцене теат­ра и имела вполне большой зрительский ус­пех вместе со спектаклем.

Но черт с ним, с творчеством. Дружить с Бо­рей необходимо, но трудно. Когда он встрево­жен, он совершенно теряет чувство юмора, к счастью, ненадолго, хотя встревожен он часто.

Белла непредсказуема. Самобытная внеш­няя красота и высокий талант редко совмести­мы. как хрестоматийные гений и злодейство. В этом контексте всегда вспоминают прекрас­нейшую Анну Андреевну Ахматову. Но наша лучше.

По сегодняшним компьютерным парамет­рам Белла — монстр: она пишет письма, при­чем авторучкой. Письма эти — наглядный пример изящной эпистолярной словесности.

Однажды я получил от нее письмо из Бот­кинской больницы:

«Мой дорогой, прекрасный Шура!

Зная твое великодушие, обращаюсь к тебе с причудливой просьбой, обещая впредь исполнять любые твои желания, прихоти и капризы, даже если они будут загадочнее моего послания.

Но тебе во мне — какая нужда, а твое ве­личественное и многославное обаяние влияет если не на самого доктора Боткина, то на угодья его больницы — несомненно, о прочих жертвах твоего образа и говорить излишне.

Нижайше прошу: перепиши своей рукой посылаемый мною текст, приложи к нему любую твою фотографию с надписью: «Анд­рею — привет и пожелание наилучших успе­хов». Сему Андрею — пятнадцать лет, а мама его — мой любимый лечащий врач, под чьей нежной опекой я совершенствую несвежее здо­ровье, в оставшееся время пописывая множе­ство вздора, составившего две новые книжки».

И так далее.

Она сердобольна и отзывчива. Любит толь­ко тех, кого любит. Ах, если бы записать все эпитеты, которыми награждала Беллочку по­койная подруга моей мамы Анастасия Иванов­на Цветаева!