Виктор Кунин - Последний год жизни Пушкина

Так, в общих чертах, было подготовлено появление в январе 1836 г. в журнале «Московский наблюдатель» стихотворения Пушкина «На выздоровление Лукулла» [25] Лукулл (I в. до н. э.) — древнеримский полководец, известный своим богатством. — одного из самых блестящих и самых резких его сатирических произведений. Впрочем, кажется, еще до этого, с весны 1835 г. пошла по рукам всем теперь известная эпиграмма Пушкина «В академии наук заседает князь Дундук…», намекавшая на противоестественные отношения Уварова с Дондуковым-Корсаковым. Тогда же, 26 апреля, измученный придирками дондуковско-уваровской цензуры, Пушкин в письме И. И. Дмитриеву называет министра «фокусником», а «Дундука» «его паясом», т. е. подражателем, куклой. «Один кувыркается на канате, а другой под ним на полу», — зло замечает Пушкин.

Дело в том, что 7 марта 1835 г. М. А. Дондуков-Корсаков к своим постам попечителя Санкт-петербургского учебного округа и председателя Санкт-петербургского цензурного комитета (заметьте, кстати, — именно эти должности занимал в свое время С. С. Уваров) добавил кресло вице-президента Академии наук. Поистине наглости и разврату Уварова предела не было! Вдобавок оба «деятеля просвещения» дружно принялись за травлю Пушкина. Тогда и родилась эпиграмма, авторство которой Пушкин, понятное дело, тщательно скрывал. Ее даже всерьез приписывали С. А. Соболевскому. Если верить одному из мемуаристов (Н. И. Куликову) [26] Сходные сведения находим еще у двух мемуаристов — М. Д. Деларю и А. Я. Булгакова. , ссылающемуся на П. В. Нащокина, который, в свою очередь, получил сведения, так сказать, из первых уст — от самого Пушкина, эпиграмма дошла до Уварова и больно его уязвила. Он даже будто бы в какой-то форме «попенял» Пушкину. В ответ Пушкин якобы обещал написать сатиру на него лично. Конечно, подобные «воспоминания» весьма наивны, но как бы то ни было, в ноябре 1835 г., когда Пушкин возвратился из Михайловского, ему представился случай поэтически пригвоздить Уварова к позорному столбу и он им не преминул воспользоваться.

Повод был следующий. Осенью 1835 г., находясь в своем воронежском имении, тяжело заболел один из богатейших людей России, владелец 200 тысяч крепостных, 600 тысяч десятин земли, в том числе нашей гордости — Кускова и Останкина, а также дворца в Петербурге — так называемого Фонтанного дома, молодой неженатый граф Дмитрий Николаевич Шереметев. В Петербург, к его многочисленной дворне, стекались слухи о тяжелом недуге хозяина. Люди собирались в церквах, служили молебны о его выздоровлении. Наконец, в столицу прискакал и фельдъегерь с известием, что граф на волоске от смерти. Вот тут-то и произошло событие, навсегда скомпрометировавшее Уварова. В качестве родственника умирающего богача (через жену свою, урожденную Разумовскую, по матери Шереметеву) министр, «как ворон, к мертвечине падкой», явился опечатывать дворец Шереметева, хранивший несметные богатства. В те дни, между прочим, один из министров пожаловался на заседании на «скарлатинную лихорадку». «А у вас лихорадка нетерпения», — глядя прямо в глаза Уварову, сказал на это известный острослов граф Литта. Отсюда и строка Пушкина: «знобим стяжанья лихорадкой».

Жадность погубила Уварова: ему бы подождать дальнейших известий, а он не выдержал — поспешил! Спешка, кроме естественного для такого сорта людей хватательного рефлекса, объяснялась еще и тем, что права супруги министра на наследство были более чем сомнительны: родство дальнее, отношения Шереметевых и Разумовских запутанные. Уваров полагал, что чем быстрее начнет он охоту на дичь, тем больше надежды будет ею завладеть… А Шереметев возьми и выздоровей! Скандал вышел ужасающий. Уваров был посрамлен и до появления сатиры Пушкина, а уж после…

Итак, сатира, законченная Пушкиным в ноябре 1835 г. и напечатанная в «Московском наблюдателе», появилась в Петербурге примерно 15–16 января и сразу же наделала много шума.

Текст Пушкина перед читателем (№ 37). Подзаголовок — «подражание латинскому» — маскировка до того прозрачная, что выглядит просто шуткой. Убийственны — нет, не намеки даже, — а реальные подробности. Первые две строфы описывают, как видите, страдания молодого Шереметева и скорбь близких и врачей. В третьей появляется наследник с сургучной печатью. В четвертой строфе дается этому наследнику характеристика:

1. Он, наследник, нянчил ребятишек своего начальника (вспомните дневниковую запись Пушкина!). Еще в 1824 г., когда Уваров числился по министерству финансов, А. И. Тургенев писал о нем с иронией: «всех кормилиц у Канкрина знает и детям дает кашку»; другой свидетель событий подтверждает: «был характера подлого, ездил к министерше, носил на руках ее детей — словом, подленькими путями прокладывал себе дорогу к почестям».

2. Обрадованный неожиданно свалившимся на него богатством, «наследник Лукулла» клянется не воровать в дальнейшем казенные дрова и не обсчитывать собственную жену. Все точно: Уваров, вспоминают знавшие его, уже будучи «grand seigneur» (большим господином), особенное имел внимание к «дровам казенным», не гнушаясь их приворовывать. Что касается «обсчета жены», то как же без этого? Ведь все его имущество по существу ей принадлежало: приходилось выкраивать на собственные нужды. Кстати сказать, один из необработанных черновых набросков пушкинского стихотворения предсказывал радужное будущее Уварова:

В пятой строфе «богач младой» воскресает, все вокруг ликуют, а приказчик выгоняет ретивого наследника «в толчки». Трудно было унизить Уварова сильнее, чем «толчками приказчика», пусть и поэтически воображенными Пушкиным.

Наконец, шестая строфа, хоть и кажется безобидным пожеланием доброго здоровья Шереметеву, снова уничтожает Уварова. Ведь если «Лукулл» введет в свои чертоги (те самые, что наследник спешил опечатать!) жену-красавицу, то всякие наследственные права Уваровых на этом прекратятся.

Получив в Париже стихотворение Пушкина, А. И. Тургенев написал Вяземскому: «Спасибо переводчику с латинского (жаль, что не с греческого!) [27] Намек на интимные склонности Уварова. Правда, высказывалось предположение, что Тургенев имел в виду увлечение Уварова Гомером, но первая версия все же вернее. . Биографическая строфа будет служить эпиграфом всей жизни арзамасца — отступника. Другого бы забыли, но Пушкин заклеймил его бессмертным поношением». Удивительно прозорливое предсказание, которое в точности сбылось!

Теперь понятен замысел Пушкина. Петербургские журналы, конечно, почуяли бы, о ком и о чем тут речь и убоялись бы уваровского гнева. Пушкин отправил сатиру в «Московский наблюдатель», рассчитывая на его неосведомленность (скорее всего — притворную) и стихотворение непостижимым образом проскользнуло через цензуру.