Буйко Виктор - Сиреневый «Рай»

«Рай! Рай! Сущий рай, а не местечко! – радостно думали они, втягивая ноздрями чудный аромат и закрывая подрагивающие веки. – Настоящий сиреневый рай».

…Вот очередь, кажется, дошла и до неё…

Там, на краю рва только что стояли пять обнажённых женщин. Они безмолвно сжимали торчащие перед ними корявые шесты, и холодный дождь струился по их растрёпанным волосам, стекал на грудь, плечи, застилал глаза. Они не голосили, не кричали. Просто смотрели в плачущее небо, словно хотели разглядеть что-то в нём.

В отдалении стояла группа немцев. Молодые, холёные, в мокрых плащах, они были неуместны и отвратительны сейчас. Но это нисколько не смущало их. Они пялились на казнь, словно из ложи театра. Подошёл ещё один, судя по кожаному шлему, наверно, мотоциклист. Он вскинул руку и громким гортанным голосом прокричал приветствие. Те в ответ, не отрываясь, вяло махнули руками. Тогда он вытянул вперёд эту же руку, указал пальцем на крайнюю молодую женщину и словно прокаркал короткую фразу. Группа громко заржала, обернулась к нему, начала шутя подталкивать вперёд.

– Вэк! Вэк! – дурачились они, а мотоциклист, кривляясь, вяло отбивался.

В этот момент каратели с пистолетами в руках быстрым шагом подошли и скинули женщин с обрыва. И сразу же вдогонку открыли стрельбу. Было заметно: сильно они не целились. Просто разряжали обоймы. Услужливые полицаи тут же подбежали с лопатами и из кучи земли, лежавшей поодаль, начали скидывать вниз мокрые комья.

Немцы уже отвернулись и, с удовольствием пуская дым в нависшие небеса, закурили. Тот, что подошёл последним, рассказывал, по-видимому, очень весёлую историю и при этом сильно жестикулировал. Они похохатывали, поправляли мокрые воротнички и поглядывали вверх, ища пробела в уныло ползущих свинцовых облаках. Один из карателей, по-видимому, старший, несмотря на молодой возраст, резко окрикнул полицаев на русском с сильным акцентом:

– Опьять, снов-ва да-авай, давай-й-й!

Те засуетились, побросали грязные лопаты и ринулись к стоявшим в отдалении несчастным промокшим женщинам. Схватили каждый по одной, сорвали с них мокрые лохмотья и стали толкать впереди себя к шестам.

Марьяся была уже старухой, и, наверно, поэтому командовавший, указав на неё, сказал полицаю:

– Толк-к-ко вэрха снять наттда, юпка нэт!

Полицай не понял и растерялся:

– Чаво изволите?

– Святой Йонас, не сни-и-имаэшь низ-з-за!

– А-а-а-а! – обрадовался тот, наконец уразумевший, оказывается, простую команду, и сорвал с плеч только промокшую насквозь кофту. – Ясно! Ясно! Яволь, ваше благородие!

Взявшись за скользкий холодный шест, Марьяся не почувствовала его и сильно удивилась этому. Она внезапно ощутила, что словно была с ним и раньше. Что когда-то, давно-давно, он уже поддерживал её, и что сейчас он тоже очень нужен и полезен ей. Легче стоять, покачиваясь на краю ямы и опираясь на него, в жиже из грязи и ещё чего-то под ногами.

Потом вдруг она вспомнила – ах да! Это её любимый Лейба, когда стриг разросшуюся сирень под окном их дома, вырезал и, протянув ей, сказал:

– По раю лучше идти, опираясь на сиреневый посох!

Она удивилась и спросила:

– Даже такой корявый?

– Да! Главное помнить, что чем чаще сирень ломаешь, тем пышнее она цветёт.

И Марьяся слабой рукой нежно погладила шест…

Рядом с ней, отвернувшись, стояла молодая женщина. Нагая, словно статуя из холодного мрамора, она была прекрасна. Курчавые светлые волосы рассыпались по её плечам, а кричащий взгляд искал вдалеке маленького сына. Всего недавно она обнимала его, поглаживала по щеке и успокаивала:

– Всё будет хорошо, они сказали, что это ненадолго. Тиф прогонят, помоют всё и снова нас вернут туда. Не плачь, хороший мой!

Но каратель кивком указал полицаю, и тот уцепился за руку мальчугана, дёрнул его на себя. Оба они, мать и дитя, закричали, заголосили, мгновенно поняв, что случилось ужасное, что их тела, согревавшие друг друга только что, разорвали, и больше уже не будет этого тепла. Вот оно тает в воздухе, разносится ветром, смывается дождём. Мать пыталась сопротивляться, но получила сильный удар и обмякла, безвольно затихла, онемела. Стало ясно: её солнечный лучик, её радость и душу уводят сейчас навсегда. Единственным желанием сейчас было хоть краешком глаза увидеть его локон, лицо, услышать пусть даже горький плач! Но нет. Вдалеке, слева происходило что-то страшное, об этом говорили доносившиеся детский визг, крики и редкие выстрелы.

Немцы закончили курить и заинтересованно разглядывали новые нагие фигуры у шестов. Мотоциклист даже достал откуда-то большой бинокль и охотно делился им с друзьями, бодро комментируя непристойное зрелище. Хотя бинокль совсем и не требовался, ведь женщины находились рядом, расстояние до них было ближе, чем с галёрки театра. Да и дождь заливал линзы мелкой крупкой, мешая разглядеть происходящее. Немцы то и дело доставали белые крахмальные платочки, стряхивали их и тёрли стёкла. Но через несколько секунд всё повторялось снова.

Время застыло…

Марьяся не слышала, как сзади подошёл кряжистый, перепоясанный ремнями каратель в кожаных перчатках и грязных сапогах. Он легко, словно пушинку, толкнул её вперёд, и она не упала вниз, а как пушинка взлетела над ямой. То был странный полёт, когда взору и душе её в деталях открылась страшная, умопомрачительная картина. Невдалеке за рощицей молоденьких осин в чёрной яме шевелились, слегка присыпанные землёй, тела мужчин. Лица юношей и стариков были различимы. Глубоко под телами она увидела полуодетого худого старика, перемазанного грязью и кровью. Ермолка сбилась на его лицо, а длинные мокрые пейсы, словно петлёй, обвили его шею. Он спал. А рядом с ним лежал ещё живой кучерявый, перепачканный в глине паренёк. Он тихо-тихо плакал и пытался отодвинуться ото всех. Ему хотелось пробиться, протиснуться между трупами к свету, брезжившему где-то вверху.

Потом совсем рядом Марьяся узрела ещё одну яму, и хриплый гортанный крик вырвался из её груди. Там вповалку лежали дети! О Боже, там были совсем ещё крошечные новорождённые, с перекошенными беззубыми ротиками едва подросшие младенцы, словно сошедшие с картин ангелы, и ещё, и ещё! Малюсенькие и постарше. Все они спали. А вокруг, будто навозные жуки, с лопатами копались жандармы и полицаи…

Рядом с ней летела над всем тем ужасом её родная любимая дочь. В этом странном полёте они прижались друг к другу, и расстояние совсем не было помехой их сближению. И много-много других дыханий, криков, слёз и рыданий парило тут одновременно. Они слились в полёте, будто огромная бестелесная птица, сотканная из горя и отчаяния. Она, кружась, тихо падала вниз. Всё прощалось сейчас с миром, землёй, растворяющемся в этом отчаянии телом.