Буйко Виктор - Сиреневый «Рай»

Внезапно, не дожидаясь ответа, без всяких, казалось бы, оснований, Мария взорвалась и обрушилась на неё с оскорблениями. Такого Марьяся не слышала никогда ни от кого в родном Невеле, где прожила всю свою долгую жизнь.

– Жиды-то правдиво не отвечают! И ты… – тут Марьяся обратила внимание на то, что соседка впервые к ней так обращается, – тоже хитрая! Стыдно, небось, в глаза людям смотреть, вот и извиваетесь во враке своей.

– Что с тобой, Маша? Давно живём рядом. Что я тебе соврала?

– А то, что жидовский прихвостень ваш Иуда, Христа нашего продал иноверцам! – кричала она разъярённая, с перекошенным от злобы лицом.

Марьяся оглянулась. Рядом никого не было, но от этого положение не становилось легче и понятнее. Она собралась с духом и как можно спокойнее проговорила:

– Мария, самое печальное для тебя в этой истории, наверно, то, что и Иуда, и Христос были евреями. Ты про это знаешь?

С Марией случилось непредвиденное, то, чего Марьяся и представить себе не могла. Она на всю улицу завизжала, и из неё, без всякой взаимосвязи с предыдущим, вдруг хлынул поток ужасных, несправедливых и уродливых оскорблений:

– Проклятущие вы! Жидовское отродье! Гореть вам в аду за это! Кровушку русскую пьёте да кровью младенцев наших запиваете! Отольются вам слёзки-то наши, православные!

Марьяся совсем растерялась. Возможно, и нужно было что-нибудь тогда сказать в ответ, но она задохнулась от обиды и волнения, что только и смогла повернуться и направиться в сторону дома. Вдогонку сыпались грубые проклятия и оскорбления, но она уже ни разу не оглянулась.

Дома, обиженная и растерянная, обо всём рассказала Лейбе. Ему было очень жаль жену, но слова утешения не находились. Он надолго задумался, нежно глядя в родное лицо, и спросил, взяв её руку в свою ладонь:

– Марьяся, ты всегда была умницей, скажи, милая, тебе не страшно?

Марьяся поняла его правильно. Лейба говорил сейчас уже не о соседке, и честно ответила:

– Страшно!

– Давай уедем… Люди едут, многие собрались, и мы тоже давай! Пока ещё не поздно. Соберёмся и вместе с обозами завтра двинемся в путь.

Её бросило в жар. Разве можно вот так запросто бросать родительский дом, нажитое, всё, с чем связана жизнь нескольких поколений?! И лишь из-за глупого разговора с непонятно почему обозлённой соседкой?

– Да что такое говоришь?! Как ты можешь?! Разве бросают птицы гнёзда, когда дует ветер?!

– Марьяся, это не ветер. Идут немцы. Это фашисты, и скоро они будут в Невеле. Бог знает, что у них на уме. Разные слухи про них… Только тс-с-с! Люди слушали их радиостанции, там говорят ужасные вещи…

– О чём таком там говорят люди?

– Что они идут спасать народы от коммунистов и жидов, от нас, Марьяся, если ты не понимаешь. И что причиной всех бед и напастей русского народа являются только жиды и коммунисты, и их нужно, как…

– Перестань, Лейба, хватит! Я тоже не дура, и у меня тоже есть уши. Немцы – великий народ, подаривший миру Моцарта, Бетховена, Канта… Ты слушаешь не тех людей. Они хотят, чтобы мы ушли, им нужен твой дом. Да и куда пойдём, кто и где ждёт нас? Мы тут родились и нигде, ни в одной точке мира для нас не стелют мягкую постель…

Он покорно выслушал её, но было видно, что мысли у него другие. Наконец он, будто решившись на что-то, достал из кармана пиджака смятый листок. Потом разгладил его ладонью на столе.

– Что это, Лейба?

Он угрюмо кивнул на лист:

– Прочти, пожалуйста, милая, что пишут эти «великие» люди, твои любители музыки и философии…

Она склонилась над листком и некоторое время сосредоточенно читала. Потом перевернула и снова погрузилась в его изучение. Затем подняла испуганные глаза на мужа и с ужасом спросила:

– Откуда это у тебя? Где ты взял?

– Сегодня над площадью шёл белый снег из этих листков. Его делал самолёт с неба. Они попадали на землю, и тут же налетели милиционеры, ещё какие-то люди. Они разгоняли тех, кто пытался поднимать… Это немецкая листовка, Марьяся. Она для таких, как мы. Не для милиционеров, поверь!

– А у тебя она откуда?

– Ветер – это друг еврея, он не только прогоняет запах чеснока, милая, – Лейба грустно улыбнулся.

Видя состояние мудрой Марьяси, он захотел как-нибудь успокоить её, решив, что напрасно затеял этот разговор сейчас.

– Будто ветер положил это за пиджак, – добавил Лейба.

Она пугливо оглянулась на листовку, ни слова не говоря, скомкала её, открыла дверцу круглой печки и бросила туда. Только когда корчившийся листок превратился в пепел, Марьяся взглянула на Лейбу тревожно и спросила:

– Ты считаешь, это серьёзно?

– Да, очень!

– Но ведь мы простые люди, просто тут родились и живём, как все. Какие комиссары, какой Сталин, а?! Почему жиды-то, так ведь обзываются лишь.

Видя, что жена в смятении, Лейба решил уступить:

– Думаю, это они просто так перевели. Может, переводчик антисемит или черносотенец какой недобитый? Judish у них «еврей», и он по буквам написал…

Она смотрела недоверчиво, а Лейба продолжал:

– Конечно, ты права – к Сталину и комиссарам мы относимся таким же боком, как коза к курице. В этом-то немцы, думаю, быстро разберутся.

Марьяся ожила:

– Спасибо, Лейба! Значит, остаёмся?

– Конечно-конечно, милая! – сказал Лейба и ласково погладил её по пышным волосам, словно маленькую девочку…

Прошла пара дней, и рядом с городом заговорили орудия. Но то, что война уже в городе, они поняли, когда начались авианалёты. Узловую станцию бомбили, не переставая, но однажды случился авианалёт, после которого всем стало ясно – Невель сдался. В небе было темно от немецких самолётов. Сначала тучи бомбардировщиков стёрли с лица земли все более-менее значимые здания, потом церкви, вокзал. Словно кто-то пальцем показывал, куда им бить. А потом рои «мессершмиттов», словно взбесившиеся осы, напали на мирный город. Люди бросились к озеру… Необъяснимо, но почему-то именно вода казалась им спасением. Сметая ограды и заборы, через сады, огороды и заросли они бежали, спотыкаясь и падая, оглядываясь в небеса. А самолёты, срываясь в пике на бреющем полёте, добивали их, вдавливали в землю плашмя и поливали сверху свинцом. Погибло много…

А потом вдруг всё стихло. В безветренном воздухе, пропитанном дымом пожарищ, безмятежно порхали бабочки. Потом по улицам пронеслись мотоциклисты и вошли запылённые немецкие войска. Всё было по-деловому. На главных развязках притихшего городка появились их энергичные регулировщики с планшетами и картами. Сверяясь с бумагами, они быстро направляли подразделения по известным адресам, подбегая к головной машине и вручая расчерченные листочки. Причём в почти полной тишине. Это походило на тренировку, учение, парад, но никак не на оккупацию. К вечеру воцарилась тишина, словно и не было войны.