Геннадий Прашкевич - Красный сфинкс

«Туманность Андромеды» произвела эффект.

Все в ней было необычно, даже специальная терминология.

«По-моему, каждый писатель должен исходить из языка, – самокритично признавался создатель идеи Великого Кольца литературоведу Е. П. Брандису. – Но у меня не так. Я должен до мельчайших подробностей представить картину и только тогда стараться описывать. Я не стилист. Я ворочаю словами, как глыбами, и читать меня бывает тяжело. Мне хочется, чтобы каждое слово было весомым и необходимым для создания зрительного образа или точного выражения мысли. Как ученый, я привык к конкретным описаниям и экономному изложению. Рецензенты отмечают, что мне лучше всего удаются пейзажи. Если это так, то здесь повинны моя профессия и абсолютная зрительная память. Я мог бы восстановить в памяти все дороги, все скалы, расположение деревьев, всю окружающую обстановку на каждом участке любой из своих экспедиций. Закат солнца в якутской тайге, в Памирских горах или в среднеазиатской пустыне имеют свои особенности. В каждом уголке природы есть неповторимое своеобразие. Нужно отчетливо представить себе то, что ты видел, и находить нужные слова»…

В 1959 году появилась повесть «Cor Serpentis» («Сердце Змеи»). В следующем году – «Юрта Ворона». В 1964 году – экспериментальный (так Ефремов его называл) роман «Лезвие бритвы». В 1968 году – «Час Быка». В 1972 году – «Таис Афинская».

«Без предварительной большой работы над планом, – делился методами своей работы писатель, – мной не написан ни один роман. Но к составлению плана я подхожу постепенно. Ибо сразу трудно охватить, предусмотреть все возможные линии, сюжетные повороты, фабульные ходы. Сначала на листе бумаги я записываю очень краткий конспект, основную идею будущего романа. О романе „Час быка“ эта запись выглядела так: „Люди будущего нашей Земли, выращенные в период многовекового существования высшей, коммунистической формы общества, и контраст между ними и такими же землянами, но сформировавшимися в угнетении и тирании олигархического строя иной планеты“. Затем я завожу специальную тетрадь с пометкой „Ч.Б.“, ибо одновременно работаю и над другими произведениями, имею тетради с другими пометками. Теперь наступают дни раздумий. Процесс перехода от первоначальной, что ли, заявки к более оформленному замыслу долог и незаметен. В тетрадь с пометкой „Ч.Б.“ заносятся какие-то мысли, факты, заметки, возможные сюжетные ходы, отдельные фразы, детали, имена, названия, предметы – словом, все, что может сгодиться. Постепенно тетрадь пухнет от записей. Я их перечитываю и могу уже как бы возвести определенные столбы, опору будущего сюжета. Затем я пишу второй конспект, который гораздо шире первого. Это сюжетный конспект. К нему добавляются заметки будущей фабулы, отдельные картины, целые абзацы, заметки характеров героев…»

Роман «Час Быка» вызвал, скажем так, неудовольствие властей.

«В 1972 году произошло что-то такое, – рассказывала вдова писателя Т. И. Ефремова писателю Андрею Измайлову. – Как вакуум вокруг Ивана Антоновича образовался. Это было очень жаркое лето, леса горели. А мы снимали дачу под Москвой у вдовы Александра Евгеньевича Ферсмана, которого Иван Антонович очень любил. И мы не сразу, но заметили, что как-то так… за нами следят… Чувствовал ли это Иван Антонович? Да. Он оставил мне „Книжечку советов“, которую я нашла после его смерти… „Помнить, – писал Иван Антонович, – что все письма не экспедиционные, не семейные, фото, записи, адреса – ничего не сохранилось с периода 1923–1953 гг. Я все уничтожил, опасаясь, что в случае моего попадания в сталинскую мясорубку они могут послужить для компрометации моих друзей. По тем же причинам я сам не вел никаких личных дневников…“ И далее: „Вот на что обращай самое тщательное внимание, соблюдай самую максимальную осторожность. Одно дело, пока ты со мной – в случае чего тебя не тронут из-за меня, если конечно самого не тронули бы. Оставаясь одна, ты подвергаешься опасности любой провокации и при твоей доверчивости и прямоте можешь пострадать. Может придти сволочь, прикинувшись твоим и моим другом или поклонником, вызвать тебя на откровенный разговор, а потом обвинить тебя в какой-нибудь политической выходке, схватить, а то и засудить. Все это памятуй всегда, не пускай неизвестных людей, а впустив, никогда не говори запальчиво или откровенно с неизвестным человеком. Немало шансов, что это окажется дрянь, подосланная или просто решившая воспользоваться беззащитностью…“

В мае 1971 года Ефремов писал В. И. Дмитревскому: «Теперь о другом – литературоведческом. Интересно, как изменяется литературное „окружение“ моих произведений. Сначала „рассказы о необыкновенном“ были в самом деле необыкновенными для советской литературы. Никто (абсолютно!) не писал так и на подобные темы. Затем, с прогрессом науки и распространением популяризации, рассказы потеряли свою необыкновенность, а сейчас необычайные открытия и наблюдения выкапываются отовсюду и печатаются прямо пачками в альманахах типа „Эврика“, „Вокруг света“…

Когда писалась и издавалась «На краю Ойкумены», тогда в советской литературе не было ни единой повести из древней истории (ее, кажется, почти и не учили в школе). «Ойкумена» даже валялась пять лет из-за непривычной манеры изложения исторической повести, не содержавшей великих героев, победителей и т. п.

То же самое с «Туманностью». Непонимание коммунистического общества, порожденное сегодняшними (вчерашними) представлениями о классовой борьбе и классовой структуре, было перенесено вопреки классикам марксизма на будущее. А сейчас повести о полетах на звезды, об иных цивилизациях и будущем коммунизме уже стали обычными. Вспомним, что когда-то меня обвиняли из-за «Тени минувшего», что как я посмел предположить где-то в иных мирах существование коммунистического общества на 70 миллионов лет раньше, чем у нас на Земле! Как посмел! Это было на заседании в СП в 1945 году… выступал Кирилл Андреев. В том же году Лев Кассиль сказал, что мои рассказы хороши, но производят впечатление переводов с английского – настолько они непривычны. В том же году или на год позже П. П. Бажов сказал, что Ефремов – это «белое золото» – так называли когда-то на Урале платину, не понимая ее ценности и заряжая ружья вместо дроби, экономя более дорогой свинец…

«Лезвие бритвы» и по сие время считается высоколобыми критиками моей творческой неудачей. А я ценю этот роман выше всех своих (или люблю его больше). Публика уже его оценила – 30–40 рублей на черном рынке, как Библия. Все дело в том, что в приключенческую рамку пришлось оправить апокриф – вещи, о которых не принято было у нас говорить, а при Сталине просто – 10 лет в Сибирь: – йоге, о духовном могуществе человека, о самовоспитании – все это также впервые явилось в нашей литературе, в результате чего появились легенды, что я якобы посвященный йог, проведший столько-то лет в Тибете и Индии, мудрец, вскрывающий тайны…