Геннадий Прашкевич - Красный сфинкс

Я оторопел:

– Антимир?

– Проще, гораздо проще. Подозрения зародились у нас еще тогда, когда «Овератор» заявил об абсолютном тождестве планет. Но коль скоро по программе при наличии в системе Тау Кита разумных существ все внимание должно быть перенесено на нас, машина не задерживалась на физическом описании самой планеты, а принялась скрупулезно доказывать в каждом частном случае, что некоему Адамсу Ару, род. Мельбурн, 2731 г., аналогичен таукитянин Адамс Ар, род. Мельбурн, 2731 – 2875 гг.; Мио Киара, род. Вышний Волочок, 2715 г., имеет космического двойника с земным именем Мио Киара и тоже род. Вышний Волочок, 2715 – 2862 гг. И так далее, для каждого из людей, которые в момент отлета «Овератора» жили на Земле…»

Оказывается, «Овератор» «…совершил переход в подпространство, и координаты его обратного выхода были смещены; но не в пространстве – во времени… Так вот: для каждого „таукитянина“, то есть для каждого человека, „Овератор“ принес, кроме даты рождения, и год… смерти».

От такой информации отказаться невозможно.

Правда, возникает вопрос, а что, собственно, с нею делать?

«До сих пор я как-то не задумывался над тем, какие преимущества может дать знание своего года. А ведь знай я его – мне сейчас было бы просто смешно смотреть вниз, на этот пепельный туман, хищно подбирающийся к самому краю того камня, на котором я лежал. Я бы плюнул вниз, поднялся во весь рост и пошел напрямик, перепрыгивая через трещины. И было бы мне чертовски легко. А ведь речь идет только об увеселительной прогулке в горах. Что же говорить о межпланетной экспедиции? Само собой разумеется, что люди, которым осталось уже немного, просто откажутся от полета. Да что там говорить о космосе! И здесь, на собственной Земле, каждый, кто задумывал начать очень большой труд, мог сопоставить время, необходимое для его завершения, с теми годами, которые оставались ему самому. Не оставалось бы неоконченных произведений искусства, брошенных на середине научных работ… А тяжелые болезни? Насколько быстрее идет, наверное, выздоровление, если человек знает, что он поборет эту болезнь. Сколько сил он сохраняет, избавившись от мысли о вполне вероятном трагическом исходе. Нет, положительно, если бы я был сейчас свободен – я бы ринулся на Кипр – (там хранится принесенное «Овератором» Знание, – Г. П. ) – и гулял бы после этого по всем горам и планетам Солнечной. Но я не мог позволить себе этой роскоши. Ведь кроме всего этого успокаивающего – все-таки мысль о том, что десять, двадцать, сто, двести лет, которые тебе остались – все это равно ничтожно мало по сравнению с тем, что еще хотелось бы прожить. А это уже мысли о себе. Мысли, которые могут поглотить меня целиком…»

«Мне кажется, – приходит к мысли герой, – что Знание, принесенное „Овератором“, гораздо обширнее, чем мы предполагаем. Вряд ли вы наблюдали за этим, но мне кажется у человека пробудился один из самых непонятных инстинктов – инстинкт смерти. Вы знаете, как раненное животное уползает в определенное место, чтобы умереть? Как слоны, киты, как акулы, наконец, образуют огромные кладбища? Их ведет древний инстинкт, утерянный человеком. И мне кажется, что сейчас этот инстинкт не только снова вернулся к человеку, но стал чем-то более высоким и прекрасным, чем слепой двигатель животных – как случилось, например, с человеческой любовью, поднявшейся из инстинкта размножения.

– А вы уверены, что есть такой инстинкт – смерти? Мне почему-то всегда казалось, что люди придумали его. Есть инстинкт жизни. Если бы я была зверем, что бы я делала, смертельно раненная. Уползла бы в одной мне известное место, чтобы отлежаться, зализать раны и выжить. Именно – выжить. Звери не хотят умирать. И если они идут, как слоны, в какое-то определенное место – я уверена, что эта область отличается или здоровым климатом, или полезной радиацией, но звери идут туда жить. Иначе нет смысла идти. Но почему-то люди замечали лишь трупы не сумевших выжить, а про тех, кто оказался сильнее, кто смог подняться и уйти снова к жизни, люди забыли. Да это и неудивительно, – ведь люди отыскали этот инстинкт и назвали его именно тогда, когда человеку и самому подчас жить не хотелось. Ну, подумайте, разве вы стали бы что-нибудь делать, чтобы умереть?…»

«Литературные произведения пишутся, чтобы оказать какое-то воздействие на читателя, – сказала в интервью „Уральскому следопыту“ Ольга Ларионова. – Человек устроен, к сожалению, так, что трагический исход действует на него сильнее, более результативен в воспитательном плане. Мне и самой жалко своих героев, насколько я знаю – и не только мне… Авторы бывают разные: бывают веселые, бывают мрачные; я – автор трагический…»

Цикл «Знаки зодиака» написан по художественным полотнам выдающегося литовского художника и композитора Микалоюса Чюрлениса. Цикл составили: «Сказка королей» (1976), «Солнце входит в знак Близнецов» (1979), «Соната ужа» (1979), «Солнце входит в знак Девы» (1981), «Солнце входит в знак Водолея» (1981), «Соната звезд. Аллегро (1981), „Соната звезд. Анданте“ (1981), „Сотворение миров“ (1983).

«Я долго работала инженером в лаборатории с ограниченным доступом других сотрудников, – рассказывала Ольга Ларионова. – А меня тянуло к общению с большим количеством людей, интересно было посмотреть на их поведение в экстремальных условиях. В один прекрасный день бросила свое инженерство и стала экскурсоводом на туристском поезде «Ленинград», где условия нередко бывали близкими к фронтовым: интересно и полезно работать любому писателю… Кстати, читательнице из Наро-Фоминска, спрашивающей совета – как выбраться из-под гнета давящих занудных обстоятельств? – отвечу: способ – один. Резко переменить судьбу. Не бояться, не сидеть и не ждать чуда – один раз в жизни можно (а иной раз – и нужно) решиться самому на рискованный шаг… Частые поездки в Каунас позволили мне познакомиться с картинами и музыкой Чюрлёниса, которая постоянно звучит там в музее. У меня есть рассказы, написанные точно по его картинам («Соната ужа», например), иногда я вношу в какой-то рассказ один, всего один элемент какой-нибудь картины: это у меня уже как талисман – присутствие какого-либо чюрлёнисовского мотива, иногда даже незаметно для читателей. «Чакра Кентавра» была, пожалуй, единственной из последних моих вещей, где Чюрлёнис не присутствовал. Но когда повесть уже находилась в редакции, я обнаружила среди набросков Чюрлёниса не более не менее как… крэга – рисунок головы с птицей, которая опустила свой клюв на лоб женщины. До сих пор этот рисунок мне не попадался (я запомнила бы его!), но это был тот самый крэг, что описан у меня в «Чакре». Как это получилось, сказать не могу».