Геннадий Прашкевич - Красный сфинкс

И дальше: «Смысл жизни… Вопрос из нерешаемых, а если и решаемых – то по-разному даже одним и тем же человеком в разные моменты его жизни… Сравнительно недавно, раздумывая на подобные темы, которые мучают, конечно же, каждого человека, я утешала себя иллюзией существования какого-то мирового разума, может быть – и не разума, но какой-то упорядоченной системы, слагающейся под общим воздействием всего живого и разумного из элементов мыслительных процессов. Гипотетически каждый человек, поскольку он мыслит, что-то меняет в этой системе… хотя бы на уровне биополя, если существует единое биополе Вселенной… ведь человек – генератор всех возможных полей, в том числе и еще не открытых, и сам факт существования каждого из нас как-то влияет на эту систему… Такое вот „нечто“, навеянное, быть может, учением о ноосфере Вернадского… Но в самые последние годы я от этой иллюзии отказалась, потому что поняла: она рождена элементарным человеческим страхом перед бесследным исчезновением. И смысл человеческой жизни для меня теперь в том, чтобы прожить ее по возможности каким-то наилучшим, наичестнейшим образом, может быть – даже самым (прибегая к старомодным категориям рыцарских романов) благородным образом, причем именно памятуя все время о том, что все равно все это бесследно исчезнет, что нет ни бога, ни единого духа, ни наблюдающих за нами пришельцев; ты – как одинокий пассажир в пустом трамвае: никто не видит, берёшь билет или нет… Это какая-то высшая ответственность… Если бы существовал выбор, перед кем отвечать – перед богом или перед собою, так перед собою – труднее. Там можешь вымолить индульгенцию, как-то обмануть – может быть, не заметит, пронесет… Перед собою – нет… В этом и отличие человека от животного: только человек может быть честен сам перед собою…»

Но не думать о вселенском разуме, по крайней мере, о каких-то отдельных его представителях, писателю-фантасту невозможно. «Минуты две командор стоял неподвижно, – („Клетчатый тапир“, 1989), – и только фонарик, укрепленный на обруче, медленно наклонялся, высвечивая каждый сантиметр. Помимо естественного любопытства, обуревающего всех, над ночной поляной как бы беззвучно затрепетала торжественная нота неповторимости момента – еще бы, впервые люди очутились лицом к лицу с неведомыми звездными скитальцами, творцами совершеннейшей техники, носителями высочайшего разума и неземной логики. И первым среди первых был Гюрг. Он сделал шаг назад, обернулся, и по его лицу прочитать что-либо было абсолютно невозможно.

– По одному, тридцать секунд, – со свойственным ему лаконизмом распорядился командор. А сам присел на обломок скалы и стал чесать себе за ухом.

Ошеломление было столь всеобщим, что Варвару даже забыли пропустить вперед. Она ждала, пока поредеет кучка претендентов на смотровую площадку, и все старалась угадать, что же так потрясало каждого, кто склонялся над золотым ящиком? Какими же чудовищами должны были выглядеть пришельцы, если уже десятый… одиннадцатый разведчик не находит слов, чтобы выразить свое впечатление?…

Наконец широченная спина Эрбо сдвинулась в сторону, и Варвара шагнула вперед и замерла так же, как и все до нее.

В ящике лежали два тельца. Залитые какой-то прозрачной окаменевшей массой, они не могли уменьшиться в размерах – каким-то образом набальзамированные, они не походили на только что уснувших существ, как бывает с чучелами после лиофильной сушки; если бы это были экспонаты из обычного земного музея, то Варвара рискнула бы предположить, что они предназначались не для выставочного фонда, а сохранялись как образцы генетического материала – может быть, для последующего клонирования… Она вдруг поймала себя на том, что так нельзя думать о людях. Значит, подсознание уже сделало выбор – в глубине души она не признала их за людей. Буроватая плотная кожа, покрытая редким волосяным покровом, прекрасно развитые конечности, которым позавидовал бы гиббон; нос совершенно уникальный – не две ноздри, а прямо-таки мембрана из десятка-другого крупных пор, но никаких вибрисс и другой растительности на лице (все-таки на лице!); профиль должен быть катастрофически вогнутым, надо подумать, как сделать профильный снимок; все это еще терпимо, но вот надбровные дуги – малышки мои, где же у вас мозг? Если толщину черепных костей прикидывать по земным меркам, то граммов семьсот, может быть, и наберется… И это при росте сто двадцать пять – сто тридцать сантиметров…

Она вдруг спохватилась, что стоит уже гораздо дольше отпущенных каждому тридцати секунд. Она вышла из золотой ниши такая же молчаливая и задумчивая, как и все остальные. «Роботам зафиксировать абсолютно все, что поддается фиксации», – упавшим голосом проговорил Гюрг».

В 1987 году Ольга Ларионова была удостоена премии «Аэлита».

Отвечая на вопросы своих читателей, она сказала: «Космическая опера получила и у нас право на существование, а теперь – уж как повезет ей с авторами. Именно от этого зависит ее судьба. Если будут писать те, кому она по душе, и писать будут с удовольствием и юмором, вкладывая и не жалея вот эту свою авторскую душу, то и сказки о прекрасных принцессах, отважных рыцарях и жгучих тайнах не затеряются рядом с самыми безукоризненно научными романами. Сам вопрос продиктован, как нетрудно догадаться, видимо, тем, что буквально год назад – и именно в „Уральском следопыте“ – опубликована повесть „Чакра Кентавра“. Редакция предложила для нее параллельное, более, на ее взгляд, поэтичное название: „Звёздочка-Во-Лбу“; возражать против него в журнальной публикации я не стала – не было оснований. Многие – особенно молодые – читатели „Уральского следопыта“, к сожалению, почти ничего не знают больше из того, что мною написано: слишком ощутимо дает знать о себе один из парадоксов фантастики – сложность ее издания. Вы можете многократно переиздавать (в разных издательствах) откровенно серое нефантастическое сочинение – Госкомиздат попросту не заметит его среди тысяч других книг. Фантастику же, в силу ее малочисленности у нас, легко держать под контролем: она вся на виду, И контроль этот с давних пор имеет необъяснимо жесткий характер: даже лучшие произведения современных авторов издаются лишь единожды – на долгие годы».

И дальше: «Многие читатели журнала спрашивают, каким образом появилась на свет „Чакра Кентавра“? Пишу я обычно с трудом и очень медленно, а „Чакра“ была написана на одном дыхании. Писала ее под впечатлением самодеятельных переводов Роджера Желязны и других хороших „космических опер“, по принципу: а я что, не могу? Как когда-то с „Леопардом с вершины Килиманджаро“ – не считала, что повесть будет напечатана. Писала легко, с таким авторским заданием – вогнать в нее все аксессуары „космической оперы“: герой-супермен, его двойник, верный друг, прекрасная принцесса (из духа противоречия сделала все-таки ее брюнеткой: обычно она непременно белокурая), консерватор-король, мерзавцы-принцы, несчастная любовь в начале, все виды оружия – от первобытных мечей до сверхсовременных десинторов, а также драконы, кентавры, призраки и магические карты… По мере написания использованное отмечала „птичкой“, остальное появлялось само собой. Такое, вероятно, бывает у безудержных вралей – такое было и со мною: сама удивлялась, как здорово подделываюсь под стиль, который мне казался соответствующим „космической опере“ и который шокирует критиков, принимающих его за чистую монету… Надо еще сказать, что я человек немного мрачный. Юмор мне абсолютно чужд. Ну, например, я активно не люблю Ильфа и Петрова, Зощенко и других писателей, причастных к юмору. Но рассказывать о собственном характере считаю необязательным, думаю, что создастся впечатление о моем неприятном характере. Во всяком случае, мой характер отпугивает всех, кто хотел пообщаться со мной как с любимым автором…»