Геннадий Прашкевич - Красный сфинкс

В цитируемом Александром Бирюковым лагерном деле – скупые бюрократические записи, канцелярщина. Судебная коллегия установила, что «из материалов дела усматривается, что основанием для осуждения Буданцева послужили показания осужденных по другим делам писателей Пильняка, Алексеева, Клочкова. При допросе 11 декабря 1938 года Пильняк Б. А. показал, что в 1926–1927 гг. он поддерживал связь с рядом антисоветски настроенных писателей, среди которых был также Буданцев (здесь, видимо, ошибка: Б. А. Пильняк был расстрелян еще 24 мая 1938 года), и что в указанный период познакомил последнего с японским журналистом Курадо. Проводил ли какую-либо антисоветскую деятельность Буданцев, из показаний Пильняка не видно. На следствии Алексеев показал, что со слов Пильняка ему стало известно о принадлежности Буданцева к контрреволюционной организации…»

В итоге особое совещание НКВД постановило: Буданцеву С. Ф. за его активную «контрреволюционную троцкистскую деятельность» объявить восемь лет исправительно-трудовых лагерей. 16 октября постановление предъявили обвиняемому, а уже через месяц он с первым этапом ушел на Колыму. Навигация в Охотском море заканчивалась в последних числах декабря; заключенные, отправленные из Москвы так поздно, неизбежно опаздывали к последнему пароходу. Какой смысл было везти тысячи людей, обрекая их на многомесячное бездействие? – спрашивал в своем исследовании Александр Бирюков. И отвечал: разгадка заключается в «статейности». Для лиц, осужденных по зловещей «литерной» статье, только Колыма считалась наиболее подходящим местом заключения. К тому же, развивающемуся Дальстрою нужна была дешевая рабочая сила.

Во Владивостоке писателя догнал ответ на его жалобу, которую он послал в Прокуратуру СССР. Ответ гласил: оснований для пересмотра дела нет. В Магадане з/к Буданцев (личное дело № 224955) при оформлении в учетно-распределительном отделе назвался почему-то аптечным работником. Может, узнал о лагерных приоритетах – медицинский работник любого уровня, как правило, попадал в более привилегированное положение. А может, за месяцы, проведенные на Владивостокской пересылке, действительно приобщился к названной профессии. Это наивное ухищрение, писал Александр Бирюков, как и заключение врачей – «средний труд», не возымело никакого действия. Буданцева направили на прииск «Дусканья» Южного горнопромышленного управления на самые тяжелые «общие» работы – забойщиком.

К работе Сергей Буданцев приступил 10 июня, но через тринадцать дней последовал новый этап. Карта зачета рабочих дней (хотя, по словам Александра Бирюкова, никаких зачетов заключенным-каэрам в то время уже не полагалось) содержит вполне положительный отзыв начальника участка: «Старается работать, норму выполняет, но еще не имеет навыка к забойной группе, к инструменту относится бережно». А табельщик даже вывел з/к Буданцеву неплохую выработку – 106 процентов. Но следующие три месяца (июль, август, сентябрь) Буданцев проводит уже на другом участке. Что-то к тому времени изменилось. «Злостный отказчик. Умышленно не выполнял норм производственного задания. К работе и инструменту относился плохо. Водворялся в ИЗО на 5-ть суток, как злостный отказчик, симулянт и саботажник».

Видимо, здоровье писателя оказалось настолько расшатанным, что лагерная ВТК наконец вынесла заключение о направлении ослабевшего з/к на «инвалидную командировку». К сожалению, было поздно. В формуляр личного дела № 224955 (документ, который должен следовать с заключенным при всех его перемещениях по Севвостлагу) была внесена запись: «Умер 6 февраля 1940 года. Смерть последовала в результате крупозного воспаления легкого и миодегенации сердца, при наличии жирового перерождения печени и хронического нефризо-нефрита».

«15 июня 1940 года, – писал Александр Бирюков, – младший лейтенант Огурцев в письме под грифом „секретно“ известил ГУГБ НКВД СССР о смерти з/к Буданцева. На другой день он отправил соответствующее письмо в Отдел актов гражданского состояния УНКВД по Московской области, указав московский адрес писателя, видимо, полагая, что соответственно будет извещена и вдова. Было ли послано такое извещение, я не знаю, но и несколько лет спустя Вера Васильевна Ильина продолжала надеяться и ждать. 29 января 1946 года, например, секретариат УСВИТЛ зарегистрировал телеграмму, отправленную ею из Москвы: „Поздравляю любимого новым годом верю скорую встречу целую“. Через год, 11 февраля 1947 года, еще одна телеграмма (а кто знает, сколько их было всего?): „Родной Сереженька сегодня 28 лет нашей свадьбы“. Тщетно в декабре 1947 года начальник архивного отдела СВИТЛ майор Михайленко наставлял своего коллегу из УМВД по Московской области: «Прошу сообщить для доказательства, что речь идет именно(здесь и далее текст подчеркнут в письме, – Г.П. ) о ее муже, именноо Буданцеве, именноо Сергее Федоровиче, именно1896 года рождения, именноуроженце Зарайского уезда, Рязанской области, именно… »Но и восемь лет спустя, получив из Верховного суда сообщение о реабилитации мужа, Вера Васильевна продолжала настаивать на своем. «Ведь за этим радостным сообщением стоит ч е л о в е к, – писала она. – А о том, что с ним и где он, меня никто не известил и не извещает. Очень, очень прошу вас дать распоряжение выяснить и сообщить, что с моим мужем С. Ф. Буданцевым, где он и по какой причине до сих пор не освобожден и ко мне не вернулся?»

Похоже, Вера Васильевна даже думать не хотела о том, что Сергей Федорович не вернется. Не понимала, что в этом смысле война за счастливое будущее страны уже проиграна.

Родился 17 (30) июля 1901 года в Климонтове.

«Происхождение – мелкобуржуазное, – указывал Ясенский в автобиографии. – Место рождения – бывшее Царство Польское, Сандомирская равнина над Вислой. Край обильный и скудный, приберегший для одних плодородные полосы шумящей пшеницы (прославленная на всю страну „сандомирка“), для других – лоскуты песчаных пустырей, где от колоса до колоса не слышно голоса, край богатых помещиков и беднейших крестьян, собирающих со своего морга земли слишком много, чтобы умереть, слишком мало, чтобы жить от урожая до урожая. Гимназию окончил в Варшаве, в университет поступил в Кракове. Было это в 1918 году, как раз в тот знаменитый год, когда „вспыхнула независимая Польша“ на развалинах габсбургской и гогенцоллернской монархий, взорванных динамитом Октябрьской революции. Это были годы, когда воздух в Польше был полон угара самого зоологического шовинизма и воскресших великодержавных амбиций, когда раздавленное польскими штыками национальное восстание на Западной Украине и стремительный поход на Киев открывали, казалось, перед наскоро сколоченным буржуазным государством перспективы „от моря до моря“. Поход Красной Армии на Варшаву, правда, сразу сузил эти перспективы чуть не до пределов варшавских застав, но разгоревшиеся аппетиты не улеглись в надежде на реванш в недалеком будущем».