Марина Цветаева - Письма. Часть 1

Я много дома, С<���ережа> почти все время на лекциях и в библиотеке. В отчаянии от количества предметов и от какого-то семинария, из коего — если он уйдет — уйдут все. (Всего — семь человек! А профессору восемьдесят семь лет!)

________

Я много пишу, может быть удастся издать в здешнем новом из<���дательст>ве «Пламя» свою поэму «Мòлодец». (Про упыря.) Но: здесь столько жаждущих и алчущих издаться — что руки опускаются! Так и ходят с портфелями, думаю, что на портфелях же — и спят!

Как здоровье Ольги Николаевны? Нарыв — тяжелая вещь, а в особенности — невидимый, еще страшнее. Но надеюсь, что уже обошлось.

Только что пришел С<���ережа> с грустной вестью: Пра умерла. [1426]Умерла во второй день Рождества прошлого года, от расширения легких. Макс был при ней.

С Пра уходит лучшая наша с Сережей молодость, под ее орлиным крылом мы встретились.

________

От Али часто получаю письма, пишет, что все хорошо, и в каждом письме — новая подруга. Она не отличается постоянством.

Целую крепко всех троих. Скоро напишу еще. Еще раз — нежнейшее спасибо. Платье по мне, только чуть-чуть сузила пояс. А в то — сразу влезла!

МЦ.

Прага, 2-го Ноября 1923 г.

Дорогая Антонина Николаевна, [1427]

Безумно беспокоимся об Але: вот уже восьмой день как от нее нет письма. (Последнее с посылкой.) Боюсь, что она больна и что Вы нарочно скрываете, ожидая выяснения хода болезни. Вообще, всего боюсь. Ради Бога, не томите, если она больна — пишите, чтó. Я вне себя от страха, сегодня все утро сторожили с Сережей почтальона.

Простите, что сейчас ни о чем другом не пишу, ни о чем не пишется, я вся в этой тревоге.

Целую Вас нежно, также Ольгу Николаевну и Всеволода. Прилагаемое письмо передайте, пожалуйста, Але.

МЦ.

Прага, 11-го Ноября 1923 г.

Моя дорогая Антонина Константиновна,

Сердечное и глубочайшее спасибо за телеграмму и письмо. У меня в эти дни душа изныла об Але. Если бы Вы знали, как я боюсь разлуки!

В этом отношении я конечно ненормальный человек: не от природы, а жизнь сделала такой. В Революцию, в 1920 г., за месяц до пайка у меня умерла в приюте младшая девочка и я насилу спасла от смерти Алю. Я не хотела отдавать их в приют, у меня их вырвали: укоряли в материнском эгоизме, обещали для детей полного ухода и благополучия, — и вот, через 10 дней — болезнь одной и через два месяца — смерть другой.

С тех пор я стала безумно бояться разлуки, чуть что — и тот старый леденящий ужас: а вдруг? Знаю все Ваши возражения, знаю, что Тшебово для детей, действительно, рай, знаю Вас и Ваше сердце, и пишу Вам все это только для того, чтобы Вы знали корень этой ненормальности. Но довольно о таких мрачных вещах. Я убеждена, что Але в Тшебове хорошо, она так долго не была ребенком, так мало умела просто-радоваться в детстве, а теперь сразу: и подруги, и правильное расписание дня, и игры, и учение. Продолжая жить со мной, она выросла бы несчастной, я сама никогда не была настоящим ребенком, поэтому плохо понимаю детей: чужих — боюсь, со своих (своего) черезмерно взыскиваю. «Врачу, исцелися сам», [1428]это (в смысле воспитания) ни к кому так не относится, как ко мне.

_________

У нас первые морозы. Наша гора седая. Недавно утром был такой туман, что я, идя за молоком в лавочку, действительно не различала своих ног, не говоря уже о том, куда они ступают. Вот и сейчас, пока пишу, мутное пятно окна, ни единого очертания. Прага зимой наводит сон. Утром не хочется вставать, а вечером не дождешься часа, когда в постель. Топим печку: веселую и исправную. Я люблю огонь в трубе, иногда напоминает море. Уютно ли у вас, в вашем новом жилье?

Часто мысленно переношусь в Тшебово, вижу маленькую площадь с такими огромными булыжниками, гербы на воротах, пляшущих святых. Вспоминаю наши с Вами прогулки, — помните грибы? И какую-то большую пушистую траву, вроде ковыля.

Напишите мне о зимнем Тшебове. Что делают все мальчики, когда нельзя играть в футбол? Неужели читают? До настоящего снега ведь еще далёко. Ставят ли какие-нибудь пьесы? Обо всем хочется знать, я с Тшебовым сроднилась.

_________

Кончаю. Еще раз от всего сердца благодарю Вас и Ваших за Алю. До Рождества только полтора месяца, скоро увидимся. Мой поцелуй и привет Ольге Николаевне и Всеволоду. Как бы хотелось вас всех увидеть в Праге!

МЦ.

Прага, 17-го мая 1924 г.

Дорогая Антонина Константиновна,

Простите за молчание. Бесконечно тронута Вашим участием. Планы — на ближайшее время — следующие: на днях еду устраивать, вернее выискивать, наше летнее жилье. Ехать на Юг сейчас все отговаривают, решила перенести поездку на осень, когда в Чехии самая сквернота. Пока думаю ехать с Алей на границу Сакс<���онской> Швейцарии, 3 ч. от Праги. Там Эльба и лесистые горы. Еще поговорю с врачом. Татры (знаменитые чешские горы) слишком далёко, — от 16 ч. до 20 ч. езды. Нужно беречь деньги на осень. За квартиру внесла до 1-го, к 1-му неминуемо должны уехать.

_________

С настоящей Швейцарией (не саксонской!) сейчас навряд ли выйдет — слишком сложно. С Алей я расставаться не хочу, а жить там, даже в случае Алиной стипендии, не по средствам, — кажется еще дороже Чехии.

Мысль об Италии я не оставила, осенью продам еще книжку стихов, — и двинемся.

_________

Аля поправляется, но t° держится. Гуляем с ней полдня, здесь чудные сады.

_________

Сейчас иду на почту, целую всех, большое спасибо за подарки Але, сейчас у нее всё есть.

МЦ.

Мой адр<���ес> до 1-го прежний, по отъезде сообщу.

________

Р. S. Читал ли Всеволод в газетах про своего тезку — комиссара Богенгардта? [1429]

12-го июня 1929 г.

Meudon (S. et О.)

2, Av(enue) Jeanne d'Arc

Милые Антонина Константиновна, Оля и Всеволод! Вот Ваше чадо. [1430]Если нужно — отпечатаю еще, только напишите кàк — посветлее (есть одна светлая) или потемнее. Светлые скорей выцветают. На одной карточке — увы! — Саша не вышел, виноват Мур, занявший все место.

Да! Не забыла ли я у вас куска своего мундштука (дерев<���янного>) — оплакиваю его!

Всего лучшего, целую

МЦ.

25-го марта 1938 г., пятница

Vanves (Seine) 65, Rue J. В. Potin

Дорогие Богенгардты!

Наконец-то собралась вам ответить. У меня большое горе: мой 19-летний приятель — умер, проболев около двух месяцев — сердце не выдержало (был полу-японец, полу-англичанин, и получилось существо необычайной духовной силы — и физической хрупкости. При встрече — расскажу).

Так вот тот чудесный доктор — тоже покойный — все равно бы не помог: мой Киохэй (вишневая ветка) просто — сгорел.

Все эти дни (уже — недели) была с его матерью (рожденная Гамильтон, а по отцу он — Инукай, внук того министра-самурая, к<���оторо>го лет пять назад убили террористы) — приехавшей из Лондона — чтобы посидеть с ним несколько дней — и похоронить. [1431]