Лев Квин - Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени

— Ордена у генерала снять!

— Как? Все? — недоуменно спросил кто-то, писавший протокол комиссии.

— Ну, пять-шесть еще можно оставить. А остальные — убрать! Особенно со спины, с живота, да и на груди тоже проредить.

— Помилуйте! — я назвал ее по имени-отчеству. — Но это же так смешно!

— Не над тем смеетесь, Лев Израилевич.

— А по-моему, вы тоже очень смеялись. Разве тоже не над тем?

— Я-то понимаю, над чем смеялась! — не на шутку разозлилась председательша комиссии. — Но другие могут не понять.

Поймут, моя высокопоставленная оппонентша! И правильно поймут. Люди вообще-то народ понятливый.

Между прочим, артист Рюмин, сбросив по высокому приказу со своей груди и особенно со спины все лишние ордена, стал снова награждать себя потихоньку, возвращая каждый очередной спектакль по одному-два ордена на прежние места.

И зрители очень весело смеялись.

Они все, от школьников младших классов до усатых десятиклассников и студентов, прекрасно понимали, над чем смеются.

Морозное зимнее утро. Громкий стук в дверь.

— Разрешите?

На пороге моего длинного узкого гостиничного пенала вырастает странного вида человек.

Старый уже, лет под семьдесят. Невысокий, но широченный и массивный, как старинный несгораемый шкаф. На огромной седой голове выделяются большие выпуклые, основательно косящие глаза.

— Писатель товарищ Квин? — спрашивает с настораживающей церемонностью.

— Он самый.

Человек с подчеркнутой лихостью, словно заправский армейский службист, прищелкивает далеко не новыми, но тщательно начищенными ботинками.

— Известный рижский городской сумасшедший Эдуард Салениек!

Вот так номер!.. Я действительно приехал в Ригу, чтобы по просьбе московского издательства «Детгиз» встретиться и поговорить, как мне было сказано, с начинающим латышским детским писателем Салениеком о возможном переводе его первой, кажется, книжки для ребят «Белочка Майга». Но старинный несгораемый шкаф? Но «известный рижский городской сумасшедший»?.. Обо всем этом я предупрежден не был и, надо признаться, растерялся.

А гость мой продолжает как ни в чем не бывало:

— Простите, надеюсь, вы еще не соизволили принять утреннюю порцию?

Ну вот, еще и алкоголик!

— Я имею в виду утреннюю порцию пищи, — тотчас же поправился он, словно угадав мои мысли. — Завтрак, иными словами. Я потому так и спешил, чтобы этого не случилось.

— И вы не опоздали. Сейчас спустимся в гостиничный буфет и изволим, как вы выразились...

— Нет, нет, нет! — он замахал длинными ручищами. — Мы, с вашего позволения, изволим отправиться ко мне домой. Обильный завтрак уже на столе, хозяйка на стреме. Правда, добираться будет долговато. Оба моих лимузина — и повседневный и гостевой — еще не сошли с конвейера. Так что скакать придется на городском рогаче. Но для такого случая заказан специальный, с мягкими сиденьями... Итак, извольте!

Он широко распахнул дверь номера и застыл в позе постового милиционера, пропускающего поток пешеходов.

Делать нечего. Надеваю зимнее пальто, шарф, перчатки, ушанку — на дворе январь, и в Риге сегодня не теплее, чем у нас в Сибири: хорошо за двадцать. К тому же порывистый ветер с моря. Тоже не подарок.

Странный начинающий писатель мой вышагивает рядом. Куцый пиджачок, без галстука, верхние пуговички на сорочке расстегнуты. Раздевался он, конечно, на вешалке в холле гостиницы.

Спускаемся вниз. Эдуард Салениек уверенно шагает мимо гардеробной прямо к выходу. Один его глаз хитро косит в мою сторону.

— Вы не забыли?..

— Одеться? Что вы! На память не жалуюсь.

Надо бы промолчать, но не получается. Достал он меня все-таки своим цирком.

— Как же вы так! Мороз, снег пошел.

— При снегопаде мороз помягче.

— Без пальто, без шапки...

— Без носков, — он задрал на ходу штанину, демонстрируя голую ногу в ботинке.

На троллейбусной остановке мой загадочный начинающий автор сжалился наконец надо мной:

— Понимаете, уважаемый писатель, я всю жизнь погибал от холода. Пока там, во мне, что-то не испортилось. Теперь погибаю от жары. Спасаюсь только зимой.

— Вот так? Голышом?

— Голышом?! Тогда знайте: пиджак надет исключительно из уважения к вам. Что подумают люди? Люди подумают: какой, простите, нормальный человек будет якшаться с этим безумцем?

Надо ли рассказывать, какими глазами смотрели на моего спутника укутанные люди в троллейбусе. И это помогло мне самостоятельно решить одну из загадок моего нового знакомого.

Известный рижский городской сумасшедший... А вы бы, интересно, встретив такого чудака на улице или в троллейбусе, иначе подумали?..

Путь действительно не ближний. Пока ехали, пока добирались от остановки троллейбуса до сосен, под которыми стоял дом Салениека, он многое успел рассказать о себе.

Деревню с крепостными латышами, со скотом, собаками и всем скарбом в начале девятнадцатого века купил у прибалтийского немецкого барона белорусский помещик. И стали латышские крестьяне белорусскими крепостными, ничего, впрочем, не изменив в своих обычаях и языке. Говорили, как и их предки, на латышском, свиней растили по-своему, на бекон — полоса сала, полоса мяса. Большую часть года привычно пробавлялись «скаба путрой» — кашей на кислом молоке.

Шли годы, десятилетия, Сменились века.

— Хочу в город, учиться, — сказал юный Эд отцу.

— Картошку буду посылать, когда смогу. Сало тоже. Денег не будет.

— Обойдусь.

И затопал в город. В лаптях, с котомкой, с сундучком, полным книг.

В Витебске, в гимназии, удивились, посмеялись — уж больно нескладным показался косоглазый парнишка. Но прогнать — не прогнали. Все равно сам уйдет.

«Лапотник» попался из упрямых. Недоедал — картошка поступала нечасто. Выручали случайные заработки. Кому дров поколет, кому тяжеленный чемодан поднесет от вокзала — благо силенкой господь не обидел. Но гранит науки грыз исправно. Даже стипендию пришлось ему выделить, правда не целую — половину.

Есть хотелось постоянно. На пиджачишке из домотканого сукна одни заплатки. Но с упорством истинного крестьянина, да еще латыша, прорывался вперед.

И прорвался. Гимназия позади. А что впереди светит? Впереди светила царская армия.

Армейская судьба занесла юного призывника далеко на север, в Архангельск. На севере и революцию встретил. Примкнул к латышским стрелкам — свои вроде. К постоянному недоеданию добавился еще и холод. Но все-таки главная беда: нехватка еды. Ему бы по комплекции вторую порцию, а не получал и половины. Постоянное желание есть входило в привычку. Ах, нечастые отцовские кульки с картофелем!

Воевал против белогвардейского генерала Миллера, против английских интервентов. Контузия, ранения. Мечтал в госпитале отъесться. Какое там! Кормили хуже, чем на фронте. Из-за этого последний раз махнул обратно в часть не долечившись, с кровоточащим швом на ране.