Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 3

Председатель. — Вам известно положение о Чрезвычайной Следственной Комиссии?

Курлов. — Да, это нам было объявлено.

Председатель. — Мы сейчас не допрашиваем вас ни в качестве обвиняемого, ни в качестве свидетеля. Это дело следователя, который будет после допрашивать. Мы просто требуем у вас объяснений. Нам принадлежит власть бывшего первого департамента государственного совета. В порядке истребования объяснений, мы и выслушаем ваши показания. В хронологическом порядке нам бы хотелось задать вам несколько вопросов относительно очень далекого прошлого, а именно — 1905 года; мы хотели бы выслушать ваши объяснения по должности вашей, как губернатора в Минске, по поводу известного и памятного вам кровавого события, которое имело место, кажется, 18 октября 1905 года. Перед манифестом 17 октября у вас в Минске происходили демонстрации?

Курлов. — Да… Собственно говоря, была забастовка.

Председатель. — Была забастовка, сопровождавшаяся демонстрацией?

Курлов. — Демонстраций особенных не было, — я, по крайней мере, теперь не припомню…

Председатель. — Какое было ваше отношение к этим забастовкам: вы принимали какие-нибудь меры против них?

Курлов. — Нет. В это время не принимал никаких мер… Так как забастовка была железнодорожная, то вокзал охранялся караулом; также охранялись караулом водокачка и электрическая станция.

Председатель. — Какие распоряжения были даны вами приставам г. Минска.

Курлов. — Я теперь положительно этого не припомню.

Председатель. — Вы не припомните разговора, который у вас был, в связи с этими забастовками и демонстрациями (про которые вы забыли, но которые были), с председателем казенной палаты, с управляющим государственными имуществами и с тогдашним прокурором минского окружного суда?

Курлов. — Если вы будете добры мне напомнить, я скажу. Я положительно не помню… Масса всяких разговоров было. А теперь столько времени прошло…

Председатель. — Вы выражали неудовольствие по поводу этих демонстраций и заявляли, что раз навсегда надо прекратить эти безобразия, заявляли, что вы уже дали приставам города Минска разрешение передать власть военному начальству в момент по их усмотрению и обещали, что «при первом удобном случае, вы этих мерзавцев расстреляете», что вы вскоре затем и выполнили.

Курлов. — Так я обыкновенно не выражался. Особенно в роли губернатора, по отношению к подчиненным мне лицам.

Председатель. — Не к подчиненным лицам, а к населению города, которое было целиком в вашей власти; населению, которое, в значительной части, — еврейское. Вы не помните никаких подобных разговоров и предположений?

Курлов. — Может быть, эти разговоры и были, но, например, такой разговор, что я приставам передал власть — это, безусловно, нет!

Председатель. — Не то, что вы приставам передали власть, а что вы приказали приставам, по их усмотрению, передать власть, в случае возникновения какого-либо движения, военному начальству.

Курлов. — Я не мог такого разговора вести, потому что это нельзя: я только один мог передавать власть военному начальству.

Председатель. — Если что-нибудь происходит на окраине города, где вас нет, но где есть пристав и полицейская часть, в этом случае, пристав может передать эту власть военной власти — не над городом Минском, а по отношению к этому месту?

Курлов. — Если войска уже вызваны.

Председатель. — Словом, вы этого разговора не помните?

Курлов. — Я его не отрицаю, но не помню.

Председатель. — Значит, вы не помните, что сказали: «я, при первом удобном случае, расстреляю этих мерзавцев, о чем нахожу нужным поставить вас в известность»? Т.-е. вы ставили об этом в известность прокурора окружного суда.

Курлов. — Это, безусловно, неверно.

Председатель. — Вам не стало потом известно, что, после этого разговора, прокурор окружного суда послал шифрованную телеграмму обер-прокурору сената, а копию министру юстиции Манухину, предупреждая, что такое настроение губернатора грозит большими несчастиями городу, и прося их указаний?

Курлов. — Когда это было?

Председатель. — Это было в последние дни перед 17 октября. А разговор ваш имел место 12 октября.

Курлов. — Не знаю… Я, по крайней мере, об этой телеграмме никаких сведений не имею … И я потом в Петрограде видел министра юстиции Манухина: мы с ним говорили и он мне ни о какой шифрованной телеграмме ни одного слова не говорил…

Председатель. — Вы помните, как был объявлен манифест 17 октября?

Курлов. — Т.-е. он совсем не был объявлен; тут произошло трагическое недоразумение …

Председатель. — Т.-е. в России не был объявлен или в Минске!

Курлов. — Он был объявлен потом… Дело в том, что министр внутренних дел не распорядился уведомить губернатора о том, что манифест 17 октября издан, и поэтому, до получения его, никакое объявление не могло иметь места. И тут, когда меня запросили, можно ли по этому вывешенному объявлению манифест распубликовать, я сказал, что в законе точно определены способы, когда может быть распубликован манифест: поэтому, до получения от министра внутренних дел соответствующей телеграммы, публиковать его в губернских ведомостях нельзя.

Председатель. — Вы приняли меры, чтобы запросить Петроград относительно того, был ли издан манифест, или вы просто отрицали манифест?

Курлов. — Я отрицать не мог, но мер принять тоже не мог, потому что в это время была почтово-телеграфная забастовка, так что послать телеграмму министру я не мог никоим образом.

Председатель. — Как же, в конце концов, был объявлен у вас манифест?

Курлов. — Я теперь не припомню. Потом уже получили, через несколько дней, вероятно, из министерства внутренних дел, и тогда был объявлен манифест в установленном порядке.

Председатель. — А не было ли так, что к вам явились делегаты горожане с городским головой во главе, вошли в дом губернатора, который был окружен вооруженными казаками, и эта делегация представила вам всю серьезность положения города и вашего личного положения и потребовала от вас немедленного оглашения манифеста? Тогда вы вышли на балкон и объявили этот манифест…

Курлов. — Это безусловно не совсем так. Дело в том, что, во-первых, когда уже утром я об этом узнал, то, должно быть, между часом и двумя, подошла толпа к моему дому. Я вышел на балкон, но никакого манифеста не объявлял. Затем делегация, — я не помню, был ли в ее составе городской голова, — вошла ко мне в дом. Я с ними говорил о манифесте и говорил, что как только я его получу, он будет немедленно опубликован. И больше никаких распоряжений не делал; никому в толпе его объявлять не мог, ибо мне нечего было объявлять: у меня ничего не было…