Инадзо Нитобэ - Японский воин

Однако больше всего нас интересует вопрос: оправдывало ли бусидо неразборчивое применение оружия? Ответ однозначен: нет! Насколько оно подчеркивало важность его верного применения, настолько же осуждало и ненавидело злоупотребление мечом. Подлым трусом или бахвалом считался тот, кто без толку выхватывал оружие. Хладнокровный человек знает, когда пора вынуть меч из ножен, а это случается нечасто. Выслушаем покойного графа Кацу, жившего в один из самых беспокойных периодов нашей истории, когда убийства, самоубийства и подобные им кровавые обычаи были в порядке вещей. Одно время он пользовался почти диктаторскими полномочиями и не раз подвергался нападениям убийц, но ни разу не запятнал меч кровью. Рассказывая о некоторых памятных событиях другу, он говорит необычным, присущим ему грубым тоном: «Терпеть не могу убивать людей и потому до сих пор не убил ни одного человека. Я освобождал тех, кому следовало отрубить голову. Однажды друг мне сказал: «Ты слишком мало убиваешь. Ты что, не ешь ни перца, ни баклажанов?» Бывают же такие люди! Но, видишь ли, этот малый сам был убит. А если я остался жив, так это, наверно, из-за отвращения к убийству. Я так крепко привязал рукоять меча к ножнам, что его трудно было вынуть. Я решил, пусть меня ранят, но сам я ранить не буду. Да! Некоторые люди кусаются, как настоящие комары и блохи, – но чем опасны их укусы? Почешется, да и все; для жизни неопасно». Это слова одного из тех, чья самурайская подготовка прошла испытание в яростном горниле побед и поражений. Популярный афоризм «быть побежденным значит победить» означает, что истинная победа состоит в том, чтобы не вступать в противоборство с необузданным врагом, а пословица о том, что «лучшая победа та, что приобретена без кровопролития», и прочие схожие по смыслу свидетельствуют, что в конечном итоге высшим идеалом бусидо был мир.

Как жаль, что этот высокий идеал проповедовали исключительно монахи и моралисты, между тем как самурай продолжал упражняться в военных совершенствах и восхвалять их. Доходило до того, что даже к идеалу женственности примешивались черты амазонок. Здесь будет небесполезно посвятить несколько абзацев вопросу воспитания и положения женщины.

Прекрасную половину человечества иногда называют собранием парадоксов, потому что ее интуитивный образ мысли находится вне понимания мужского «арифметического» разума. Китайский иероглиф, обозначающий «таинственное», «неизвестное», состоит из двух частей, одна из которых «молодость», а другая «женщина», потому что физическое очарование и утонченность мыслей слабого пола не поддаются объяснению грубого склада мужского ума.

Однако в идеале женщины по бусидо мало таинственности и только кажущийся парадокс. Выше я уже упоминал, что в нем были амазонские черты, но это лишь половина правды. Идеографически китайский язык передает понятие жены в виде женщины, которая держит в руке метлу – явно не для того, чтобы напасть на своего супруга или обороняться от него, и не для того, чтобы летать на ней, как ведьма, но для самого безобидного дела, для которого и была изобретена метла. За этим стоит столь же непритязательная мысль, как и за происхождением английских слов wife (жена) от weaver (ткачиха) и daughter (дочь) от duhitar (молочница). Хотя, согласно бусидо, сфера деятельности женщины не ограничивалась кухней, церковью и детьми, по выражению нынешнего германского императора, все же идеальная женщина была исключительно домашней. Это кажущееся противоречие – между домашностью и амазонскими чертами, – как мы увидим ниже, ничуть не расходится с принципами японского рыцарства.

Естественно, что бусидо, будучи преимущественно обращенным к мужчинам, восхваляло в женщине добродетели далеко не женские. Винкельманн замечает, что «идеал красоты в греческом искусстве скорее мужской, чем женский», а Лекки прибавляет, что это справедливо не только по отношению к искусству греков, но и по отношению к их этическим принципам. Подобным образом бусидо превыше всего восхваляло женщин, «освободившихся от слабостей своего пола и проявлявших героическую твердость, достойную самых сильных и храбрых мужчин» [54]. Поэтому молодые девушки учились подавлять свои чувства, закалять нервы, обращаться с оружием, особенно с нагинатой – длиннодревковым оружием типа глефы, – чтобы суметь постоять за себя при неожиданном нападении. Однако упражнение в этом боевом искусстве не преследовало цели подготовить женщину к битве; цель его имела двойственный характер: личный и домашний. Женщина, не имевшая сюзерена, была своей собственной защитой. Оружием она охраняла свою личную неприкосновенность с таким же рвением, с каким ее муж охранял неприкосновенность господина. Домашняя цель ее воинской подготовки состояла, как мы увидим ниже, в воспитании сыновей.

Владение мечом и иные сходные с этим упражнения у женщин, даже если и редко имели практическую цель, благотворно уравновешивали их в остальном сидячий образ жизни. Однако физическими упражнениями женщины занимались не только ради здоровья. В случае необходимости они могли применить свои боевые навыки и в деле. Когда девушки достигали возраста женщины, им дарили кинжал кайкен, который можно было вонзить в грудь обидчика или, если придется, в собственную грудь. Второе происходило довольно часто; и все же я не стал бы судить их очень строго. Даже христианская совесть с ее отвращением к самоубийству не отнеслась бы к ним сурово, ведь она канонизировала двух самоубийц, Пелагию и Домнину, за их непорочность и благочестие. Когда японская Виргиния видела, что ее целомудрие под угрозой, она не дожидалась кинжала своего отца [55]. Ее кинжал всегда был при ней, на ее груди. Девушке стыдно было не знать, как правильно покончить с собой. Например, как ни мало она знала анатомию, она должна была знать точное место, где перерезать горло, как перевязать ноги поясом, чтобы после смертельной агонии ее тело было найдено в целомудренной позе с правильно сложенными коленями. Разве такая предосторожность не достойна христианки Перпетуи или весталки Корнелии? Я бы не стал задавать такого резкого вопроса, если бы не распространенное заблуждение, возникшее из-за наших банных обычаев и прочих мелочей, что японцам неизвестно понятие целомудрия [56]. Напротив, целомудрие было главной добродетелью самурайской женщины, ценившейся выше самой жизни. Плененная молодая женщина, понимая, что в руках грубой солдатни ей неминуемо грозит насилие, говорит, что подчинится их воле при условии, что сперва ей будет позволено написать письмо сестрам, которых война раскидала по всей стране. Дописав письмо, она бросается в ближайший колодец и, утонув, спасает свою честь. Оставшееся после нее письмо заканчивается такими стихами: