Адам Улам - Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года

В связи с этим Ленин высказал несколько горьких истин. В октябре, сказал он, многие ожидали, что один за другим последуют победные марши. Они думали, что вслед за революцией в России революционное движение охватит Запад. Однако «наша страна – крестьянская страна, измученная войной… оказалась в невероятно трудном положении. У нас нет армии, и мы оказались рядом со страной, вооруженной до зубов… мировая революция не наступит так быстро, как мы ожидали». Стране необходима временная передышка. Эта передышка даст возможность укрепить свое положение и дисциплину. «Учитесь быть дисциплинированными, вводите жесткую дисциплину, иначе окажетесь под германской пятой. Так будет до тех пор, пока народ не научится сражаться, пока не будет создана армия, которая не будет удирать и будет способна выносить любые трудности».

Ленин очень дипломатично высказывал свои предостережения. Он похвалил Троцкого за ведение переговоров и не снимал с себя вины за губительные последствия формулы «ни войны, ни мира». Он предлагал готовиться к самому худшему, к возобновлению войны. Не было никакой уверенности, что после подписания договора немцы не захотят установить в Петрограде марионеточное правительство. Он доказывал, что даже пять дней, потраченных на подписание договора, принесли большую пользу: за это время правительство смогло переехать в Москву. Но самая главная, первостепенная задача – это установление мира. Ленин сказал, что готов подписать мир в сотни раз более грабительский, чем Брестский. Разе они забыли Тильзитский мир? Тогда Наполеон, мало того что разгромил врага, заставил пруссаков отдать ему свою армию для участия в других войнах. «Берегитесь, как бы история не привела вас к такой крайней форме рабства». Но этот договор, сокрушались коммунисты-фанатики, не даст нам вести пропаганду в самой Германии и среди германских солдат. «Вы дети или революционеры? – поинтересовался Ленин. – Россия, конечно, нарушит эти условия договора. Мы уже нарушали их тридцать или сорок раз».

Ленин произнес великолепную речь на VII съезде партии, одну из лучших и наиболее убедительных своих речей. Она ознаменовала новую эру, первый и решительный шаг на пути строительства социализма в одной, отдельно взятой стране. Создалась парадоксальная ситуация: левые коммунисты, сокрушавшиеся о потере огромных территорий, призывали к войне, чтобы покончить с капитализмом. Мы всегда считали, сказал Бухарин, что русская революция «будет бороться с международным классом капиталистов. Этот момент наступил». В своей готовности пожертвовать огромными территориями и населяющими их людьми Ленин предстает большим националистом, чем его противники: Советское государство, русское государство не должно погибнуть. У него еще будут моменты воодушевления и страстной веры в неминуемость мировой революции, ради которой можно пожертвовать жизнью русских людей. Однако, повторюсь, 6 марта 1918 года ознаменовало начало политики, нацеленной на построение социализма в одной стране. Со временем эта политика приведет к подчинению интересов других коммунистических партий интересам коммунистической партии России. В свое время уравнение коммунизм = интересы руководителей Советской России оспорит коммунистический Китай.

14 марта в Москве собрался Чрезвычайный IV Всероссийский съезд Советов, созванный для ратификации Брестского мирного договора. Среди делегатов были не только большевики, но и левые эсеры, несколько правых эсеров и сторонники Мартова. Съезд принял ленинскую резолюцию о ратификации мирного договора с Германией. [333]

Брест-Литовском закончилась пора невинности; большевики оказались втянуты в сферу международных отношений. Но даже самые левые из левых большевиков продолжали утверждать, что коммунистическому государству не нужен Комиссариат иностранных дел, что мировая революция возьмет на себя заботу о внутренних делах, никаких внешних дел не будет. [334]

Левые большевики отрицали возможность и необходимость мирного сосуществования государств с различным общественным строем. Говорят, что, когда большевики, получив известие о наступлении Германии, вступили в переговоры с западными союзниками по вопросу оказания помощи, Бухарин кричал, что не потерпит подобного безрассудства. Ленину удалось убедить большевиков, что, по крайней мере, в данный момент они руководят государством и обязаны иметь дело не с рабочими других стран, а с правительствами, будь они капиталистическими, империалистическими или какими-то еще.

С самого начала в советско-западных дипломатических отношениях присутствовал элемент трагикомедии. Западные официальные представители в России были потрясены происходящими там событиями, которые привели к октябрьскому перевороту и к Брест-Литовску. Они были абсолютно не подготовлены к тому, чтобы осознать драматизм событий, разворачивающихся перед их глазами, но еще меньше они были готовы к ведению переговоров с теми странными созданиями, которые именовали себя новым правительством России. Как мог сэр Джордж Бьюкенен, чья жизнь проходила в возвышенной атмосфере европейских дворов и высшего общества, предположить, что ему придется вести дипломатические беседы с Львом Бронштейном-Троцким, которого всего несколько месяцев назад британские власти интернировали как опасного радикала? Или мистер Дэвид Френсис, ушедший на пенсию американский политик, знакомый с коммунизмом не больше, чем с нормами европейской дипломатии, демонстрируемыми его британскими и французскими коллегами? Положение осложнялось двумя моментами. Во-первых, тем, что правительства союзников отказались признать Советы, а во-вторых, весьма необычными с точки зрения дипломатии действиями большевиков. Они обращались к рабочим других стран через голову их правительств; они пренебрегали освященными веками международными правилами, например дипломатическим иммунитетом.

Запад был вынужден поддерживать определенные контакты с новыми руководителями России. Эта миссия была возложена на деятелей, занимавших не слишком высокое положение в собственной стране. Французский военный юрист, капитан Жак Садуль, был отправлен в Россию в тот период, когда правительства союзников полагали, что социалисты их стран скорее найдут общий язык с меньшевиками, большевиками и прочими социалистами, чем дипломаты. Садуль был одним из тех, кто симпатизировал большевистской России. Затем молодой шотландец, Брюс Локкарт, находившийся на службе его королевского величества, чья дипломатическая деятельность переплелась с романтической историей, о которой он пишет в своих воспоминаниях. И наконец, американец, Реймонд Робинс, официальный представитель Красного Креста, первый в длинной череде расчетливых американских дельцов, который, после некоторых раздумий, решил, что «с русскими можно иметь дело». В какой-то степени все трое испытывали непонятную тягу к большевикам. Их воспоминания (ценные свидетельства) передают неповторимую атмосферу романтизма, присущую первому периоду советской власти. Это было только самое начало страшного времени, связанного с террором, грабежами, разбоями, Гражданской войной. Да, большевистские лидеры без конца заседали на различных съездах и конференциях, но прежде всего они были бесстрашными и очень обаятельными людьми. Они являли собой удивительный контраст тем старорежимным профессиональным дипломатам, юристам и профессорам, которые преуспевали в период правления Керенского. Такие космополиты, как Троцкий и Коллонтай, с большим удовольствием разговаривали с иностранцами, посвящая их (не всегда искренне) в происходящее и даже разделяя с ними волнующие моменты своей жизни. [335]