Александр Ушаков - Гитлер. Неотвратимость судьбы

Но увы… небесные светила, вероятно, были слишком далеки от того, что происходило на земле. Смерть Рузвельта не имела никакого значения для Сталина. Еще 1 апреля 1945 года он вызвал к себе маршалов Конева и Жукова и в упор спросил:

— Кто будет брать Берлин? Мы или союзники?

— Мы, — твердо ответил Жуков.

— Ну что же, — прищурился Сталин, — тогда идите и берите!

Маршалы отбыли в действующую армию, и ранним утром 16 апреля советские войска перешли в наступление. Так началась Берлинская операция. Советская артиллерия начала обстреливать столицу «тысячелетнего» рейха. Советские войска перешли в решительное наступление и, обрушив на позиции вермахта на Одере мощнейший артиллерийский удар, стали неудержимо приближаться к Берлину.

Брандт поступил невероятно подло. Подробности, к сожалению, не имею права сообщить. Его секретарши и я каждый день упражняемся в стрельбе из пистолета, и мужчины уже не рискуют состязаться с нами…»

«Невероятная подлость» Карла Брандта, судя по всему, заключалась в том, что бывший лечащий врач Гитлера попытался открыть ему глаза на истинное положение дел, чем вызвал у него очередной приступ истерики. В связи с этим надо сказать вот о чем. Все, кто пишет о последних днях Гитлера, в один голос твердят о его странном упрямстве и надежде на лучшее будущее. Думается, что ничего подобного не было и в помине. И Гитлер вел себя так же, как на его месте повел бы себя любой. Не мог же он заявить своим приближенным, что это конец, и окончательно деморализовать их, поэтому и предлагал всем, кто хотел, покинуть бункер.

Гитлер грустно усмехнулся.

— Какой там прорыв, Ева! Я не в состоянии держать в руках винтовку. Через десять минут я рухну на землю, и кто тогда пристрелит меня, кто избавит от страданий? Ну а если мы с тобой попадем в плен, то нас выставят в Московском зоопарке…

Именно после этого признания Ева стала все чаще поговаривать о самоубийстве, поскольку уже не сомневалась, что даже если им повезет и они выберутся из бункера, Гитлер умрет от непосильного для него нервного и физического напряжения.

— Мы не будем устраивать пышного праздника, — сказал Гитлер. — Сейчас широкие торжества просто неуместны…

За столом присутствовали лишь лица, особо приближенные к фюреру. Стараясь сделать приятное виновнику торжества, говорили об ожидающем в самом скором времени Германию чуде победы над противниками. Однако, несмотря на бодрые слова и показной оптимизм, атмосфера за праздничным столом оставалась напряженной и мрачной. Все прекрасно отдавали себе отчет: конец близок, и для подавляющего большинства собравшихся в бункере и за этим столом он будет ужасным. Спасения им ждать неоткуда и не от кого. Обещанное фюрером «чудо» — самый настоящий блеф.

Затем началось празднование дня рождения Гитлера. В бункере собрались практически все высшие военные и гражданские чины рейха, оказавшиеся в эти страшные минуты рядом с фюрером. Под аплодисменты гостей Ева преподнесла возлюбленному картину в украшенной драгоценными камнями раме. Гитлер выглядел растроганным и очень довольным. Риббентроп решил воспользоваться моментом и вместе с остальными присутствовавшими принялся уговаривать Еву повлиять на фюрера:

— Если вы ему скажете, что хотите перебраться в безопасное место, он может пойти вам навстречу!

Ева покачала головой.

— Нет, — ответила она, — решение должен принять только он сам…

Через час после начала торжества случилось неожиданное: Геринг вышел из кабинета Гитлера и покинул бункер фюрера, чтобы уже никогда в него не вернуться.

Вечером Гитлер ужинал с Евой и двумя секретаршами. Он выглядел грустным, и когда речь снова зашла об эвакуации в Южную Германию, с отрешенным видом произнес:

— Ничего не получится. Не буду же я бродить там, как тибетский лама с молитвенным барабаном в руках…

На следующий день Сталин преподнес Гитлеру свой подарок: его солдаты прорвались к центру Берлина, а советская артиллерия вела огонь прямой наводкой по германской столице. Как это ни удивительно, но фюрер проявил необычайную активность и приказал генералу СС Штейнеру перейти в контратаку и снять осаду города. Гитлер издал приказ, требовавший от вермахта напрячь все силы не только чтобы преградить дорогу противнику, но и отбросить его от столицы рейха.

— Командир, который будет удерживать своих солдат, — диктовал фюрер, — поплатится за это собственной жизнью!

— Меня предали, я окружен изменниками, окутан ложью и предательством! — яростно кричал он. — Война проиграна, и я…

Гитлер не договорил — он вдруг задрожал и закатил глаза. Многим показалось, что он потерял сознание. Страшным усилием воли Гитлер взял себя в руки и вдруг совершенно спокойно произнес:

— Все кончено… Я остаюсь в Берлине. Все, кто хотят, могут ехать на юг…

Кейтель, Борман и Йодль принялись уговаривать Гитлера воспользоваться стоящим наготове самолетом и перебраться вместе со штабом в Оберзальцберг.

— Поверьте, мой фюрер, — убеждал его Кейтель, — оттуда можно куда более успешно вести борьбу, нежели из окруженного русскими Берлина!

— Оставьте меня, Кейтель! — поморщился Гитлер. — Я принял решение и, что бы со мной ни случилось, останусь здесь! Все имеющиеся в нашем распоряжении самолеты должны быть предоставлены в распоряжение женщин и детей, и все вольны в своих решениях… Я остаюсь в Берлине, и если дело все же дойдет до мирных переговоров, то у нас есть для этого гораздо более подходящая фигура, нежели я: Герман Геринг…

Все смущенно молчали, понимая, что этот человек уже перешел ту невидимую грань, которая отделяла жизнь от смерти. Гитлер с поникшей головой шаркающей походкой вышел в приемную, где его ждала Ева Браун. Вызвав своих секретарш Траудль Юнге и Герду Кристиан и диетсестру Констанцию Манциарли, фюрер провел ладонью по нервно дергающемуся лицу, словно снимая с него маску, и приказал им через час вылететь из Берлина. Женщины отказались, заявив, что предпочитают остаться с ним. Затем к нему подошла Ева и, взяв его за руку, мягко сказала:

— Я тоже остаюсь с вами…

— Ах, — с грустной улыбкой произнес он, — если бы мои генералы были такими же верными, как вы…

Он тяжело вздохнул и, опираясь о плечо Евы, направился к выходу, даже не взглянув на пришедших проститься с ним офицеров. В тот же вечер Ева писала сестре: «Мы решили сражаться до конца, но страшный час уже близок. Если бы ты знала, как я боюсь за фюрера… Всего тебе самого наилучшего, а главное, любви и счастья, моя самая верная подруга! Попрощайся от моего имени с родителями, передай привет нашим друзьям, а за меня не переживай. Я умру так же, как и жила. Ты же знаешь, мне это совсем не трудно…»