Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

— А если не расстреляют? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Ну, уж это их дело, — ответил Юрий Леонтьевич.

— То-то и оно, — раздался другой голос. — Он сумеет из тюрьмы выбраться и нас же потом будет мучить в отместку.

Эти слова снова разожгли начавшее было стихать возбуждение толпы. Она опять разразилась криками и руганью. О. Наум бросился к Горлову и схватил его за рукав.

— Что же вы стоите, как пень? Почему молчите? Ведь вас… к смерти приговаривают. Неужели не понимаете? Люди, из-за вас… такого, на души свои грех берут. Станьте на колени! Просите пощады! Они вас помилуют. Да просите же! Скорее!..

Но энкаведист на колени не стал. Дико взвизгнув, он вдруг вырвал свой рукав из пальцев о. Наума и кинулся к двери. Он колотил в нее руками и ногами, кричал и звал надзор. Дверь открылась и на пороге появился старший надзиратель.

— Чего шум подымаешь? — спросил он перепуганного энкаведиста.

— Переведите меня в другую камеру! Переведите скорей! — требовал у него Гордов, всхлипывая и размазывая слезы по лицу.

— С чего это? — удивился тюремщик.

— Здесь меня убьют.

— Кто?

— Они… заключенные… камера, — тыкал пальцами в разные стороны Горлов. Надзиратель ему не поверил.

— Не убьют, — сказал он. — Ну, может, попугают, либо морду набьют. Только и всего. А перевесть тебя в другую камеру не имею правов. Насчет тебя из управдения специальный приказ имеется: содержать тут. Так что — сиди и не рыпайся.

Старший надзиратель вышел в коридор. Горлов метнулся за ним, но, ударившись об закрывшуюся дверь, мешком осел на пол. Глядя на него с сожалением и досадой, Верховский покачал головой и сказал вполголоса:

— Эх, дурак! Все испортил.

— Думаете, что его убьют? — спросил я. Он пожал плечами.

— Не знаю. Может быть, только побьют. Возможно, что искалечат. Но не исключена и возможность убийства. У людей злобы на него много. Вот если бы он в ногах у своих подследственников валялся, со слезами просил пощады, каялся, то они, пожалуй бы, его пощадили. Русское сердце отходчиво. А он надзирателя вызвал. Теперь кончено. Все испортил, дурак… Ага, кажется, начинается, — неожиданно закончил староста.

В самом деле самосуд, как будто, начинался. Бывшие подследственники Горлова подняли его с пола и прижали к двери. Один из заключенных взял на себя роль распорядителя самосудом.

— Граждане, соблюдайте порядок! — кричал он. — Один раз ударь и отойди в сторону, дай другому ударить. Бейте так, чтоб этого гада на всех хватило. Становись в очередь, граждане!

Он первый с размаху ударил энкаведиста и уступил место другим. Еще два удара обрушились на жирные побелевшие щеки Горлова. Его голова мотнулась вправо и влево, а из разбитого носа потекли две темные струи крови. Очередной заключенный приготовился бить, но не успел. В самосуд опять вмешался староста. Он протиснулся сквозь толпу к избиваемому и, оттолкнув от него нескольких холодногорцев, закричал:

— Слушайте, вы! Сейчас не время для самосуда. Если хотите рассчитаться с этим… человеком, то сделайте это тихо, чтобы никто не видел и не слышал. Дождитесь ночи, когда погаснет свет. И не забивайте… человека до смерти. За это вас могут расстрелять. Больше спокойствия и терпения! Ждите ночи, говорю!

Слова Юрия Леонтьевича подействовали на толпу. Избивавшие Горлова отошли в сторону. Старосте удалось приостановить самосуд. Как выяснилось позднее он не хотел, чтобы в Холодногорске убили человека, из-за чего могли пострадать многие заключенные, и надеялся, что до вечера Горлова все-таки переведут в другую камеру.

До вечера в Холодногорске ничего нового не произошло. Горлов сидел уже не у двери, а справа от нее, привалившись к стене окровавленным лицом, и стонал в полузабытьи. От двери его оттолкнули надзиратели, производившие вечернюю поверку. Он снова попробовал просить их о переводе в другую камеру, но они грубо оборвали его:

— Хватить трепаться! Заткнись!.. Возле него, крадучись по-волчьи, бродили его бывшие подследственники, шопотом обсуждая подробности предстоящего самосуда. Они нетерпеливо поглядывали то на человека у стены, то на лампочки под потолком, ожидая когда в камере погаснет свет. В глазах энкаведиста, тоже устремленных на эти лампочки, застыл ужас…

Ставропольская электростанция в зимние месяцы работала плохо. Городу нехватало электрической энергии. Даже в тюрьмах, несколько раз за ночь, начиная с десяти часов вечера, на 10–15 минут выключался свет.

В ночь самосуда свет в Холодногорске погас в первый раз около десяти часов. На несколько секунд в камере воцарилась мертвая, ничем не нарушаемая тишина. Затем в нее ворвался неистовый человеческий вопль, мгновенно перешедший в дикое и невнятное, чем-то заглушаемое бормотанье. Прошло еще несколько секунд и раздались звуки, заставившие меня содрогнуться: хрустящие звуки множества ударов по чему-то мягкому и упругому.

Несколько десятков людей во мгле, опустившейся на Холодногорск, избивали человека. Они били, а камера молчала. Только один голос о. Наума посмел нарушить это молчание. Он произнес скорбно и тихо, но отчетливо, так что все услышали:

— Люди! Создания Божьи! Что вы делаете? Не надо, не надо…

Из мглы ему ответили хрипло, грубо и возбужденно:

— Молчи, батюшка! Не лезь в наши дела! Молчи!.. В камере вспыхнул электрический свет. Когда мои глаза привыкли к нему, я рассмотрел то, что осталось от Горлова. У двери валялся не труп человека, а его лохмотья, какая-то окровавленная смесь одежды и людского тела, измятые и изрубленные куски мяса. Из щели в раздавленном черепе, отдаленно напоминавшей рот, торчал большой пук тряпок. Костя Каланча подошел к этим жутким останкам человека, нагнулся над ними и удивленно свистнул.

— Вот это да! Такую штуковину я вижу в первый раз. Чем это они его?

Он оглядел ближайших к нему холодногорцев и понимающе кивнул головой.

— Ага! Вижу чем.

Понял сразу и я. В руках у некоторых заключенных были окровавленные металлические миски для супа. Краями этих мисок они забили Горлова до смерти.

Подошел к трупу и Юрий Леонтьевич. Постоял, покачал головой и сказал:

— Убили все-таки. Эх, зверье… Хотя… можно ли осуждать жертву за убийство палача?

Он покачал головой еще раз, подумал и обратился к окружавшим его заключенным, протрезвевшим от ненависти и с ужасом взирающим на дело своих рук:

— Вот что, граждане холодногорцы. Убили вы человека и, конечно, плохо сделали. Очень плохо. Но еще хуже будет, если вас за это к ответу притянут. А поэтому — молчок. Следователям и надзору ни слова о том, как это произошло. Советую язык за зубами держать крепко.

— А я от себя добавлю, — выступил вперед Костя Каланча. — Ежели какая сука про это стукнет, то урки ее везде достанут: и в кичмане, и в концентрашке. Запомните мои слова все стукачи, какие тут имеются.