Григорий Василенко - Найти и обезвредить

Когда осторожно подобрались к крайним домам, на темном крае неба бледным мазком обозначилась полоска зари. У подошвы крутого холма, среди огородов, в зыбком белом тумане — россыпь неказистых турлучных лачуг, опоясанных низким плетнем. Повторяют все его изгибы и переломы старые, раскидистые осокори, в ветвях которых уже затевается вороний грай.

Расставив людей, Аюб пластунским юрким броском скользнул сквозь росистые лопухи, подполз под рогатую корягу коновязи, прислушивался минуту-другую. Лишь низовой ветер с речки порывами тянет из пистолетного дула свирельные звуки, заунывную песнь… С живота на бок переворачиваясь, Аюб бросает в аспидно черное стекло, как бомбу, бескозырку с вложенной внутрь бараньей лопаткой.

— Эй, там!… Выходи бриться! По одному.

Спустя секунды дощатая дверь разлетается, и тень с маузером, разряжая на ходу обойму, выскакивает наружу. И кувырком летит на землю. Это — Азмет, в упор убаюканный из чьего-то карабина. Вслед за ним в дверях появляются еще двое, кидаются в разные стороны — но тщетно. Затем за порог летят, грубо бряцая об долбленное корыто для кур, винчестер, сабля, патроны, пара пистолетов, кинжал… Не видно еще, но смутно угадывается в глубокой тени серая согнутая фигура. Аюб стреляет в воздух и звонким голосом кричит:

— На колени, сволочь! Живо, кому говорят!

…Когда чоновцы, перетянув бандиту руки за спиной тем самым ситцем в цветочках незабудках и плотно окружив его во избежание самосуда, на аркане вели мимо Берекетова двора, семеро ребятишек в лохмотьях, повиснув на плетне, провожали шумную процессию потухшими глазами.

Анчок был расстрелян семьдесят два часа спустя в полынном буераке за скотомогильником и закопан так, чтоб не оставалось никакого следа.

След человека в истории далеко не всегда достойно отражается в исторических документах. Мало ли прекрасных людей честно делали свое дело, оставаясь незамеченными для летописцев? И прямой долг потомков кропотливо восстановить память о тех, кто в первую очередь думал о деле, а потом о славе. Ведь они, эти герои, твердо верили: мол, вспомнят о нас в том неминуемом светлом будущем, за которое кровь проливаем…

Михаил Полуян — один из первых кубанских чекистов. Сведений о его детстве, мечтах и надеждах, о его привязанностях, о взаимоотношениях с родителями и товарищами, о поведении в быту и в бою сохранилось мало. Но даже то, что известно, вызывает восхищение этим преданным делу партии бойцом. И обязывает думать о самых главных вещах на свете — о цене жизни и смерти, о нашем национальном духовном наследии и богатстве, о будущем.

Что делает людей несгибаемыми? Что помогает молчать под пытками и презирать палачей? Какой человеку нужен запас духовной прочности, чтобы даже свою смерть рассматривать как форму борьбы за свои идеалы? Это вопросы из разряда вечных и в то же время таких, на которые каждый должен ответить в своей жизни хотя бы раз.

По законам драматического действия следовало бы иметь представление о той ночи с 30 на 31 марта 1921 года в станице Кущевской. Какая была весна в те трагические часы? С каким небом, с какими звездами, с каким вишневым цветом прощался Михаил Полуян? Ничего этого не известно. Можно только предположить, что ночь была такая, когда восемнадцатилетнему человеку больше всего на свете хочется жить.

Поздним вечером с несколькими станичниками Миша Полуян возвращался с молодежного вечера, организованного им. И говорил с ними, конечно, о том, что было у него на языке все последние годы. О скорой победе мировой революции и начале счастливой жизни. О задаче дня — овладеть грамотой, и о задачах на десятилетия — учиться коммунизму. Наверное, он ощущал полную гармонию бытия в эти минуты: весна в природе совпала с весной революции и весной его жизни. Станичники жадно ловили его слова, он ощущал, что за ним готовы были идти не то что до окраины станицы, а до конца света…

По-разному можно представить то, что произошло затем. То ли сначала раздался из темноты ночи окрик: «Руки вверх, чертова комсомолия! Сдавайтесь, или стрелять будем!» То ли Полуян напоролся грудью на обжигающе-ледяной ствол обреза и уловил чье-то распоряжение: «Это он. Брать только живым».

Ноги сработали, как катапульта. Он отлетел в сторону быстрее, чем грянул бандитский выстрел. Даже успел выхватить свой револьвер и несколько раз нажал курок.

Но засада действовала наверняка. Михаил рухнул под тяжестью навалившихся сзади тел…

Многие называют происшедшее в ту ночь трагической случайностью. Мол, и поехать он мог с продотрядом не в Кущевскую — в тысячу любых других станиц, и вечер его никто не просил организовывать, и охрану мог взять. В конце концов, другой улицей пойти.

Следуя предположенной логике рассуждений, случайность смерти можно даже объяснить случайностью рождения. Ну что, действительно, мешало Мише Полуяну появиться на свет в наше время, лет этак через семьдесят? Но он родился в 1903 году. Революция была его юношеской романтической любовью. И в пекле смертельной битвы за нее он сам себе отводил не больше шансов остаться целым и невредимым, чем боевому патрону в барабане своего револьвера.

В борьбе за Советскую власть менялась тактика — то атака, то контратака, менялось направление главных ударов — то военный, то продовольственный фронт, то борьба с разрухой. Но не менялось место в рядах борцов таких рыцарей революции, как Миша Полуян — он был только на переднем крае.

…Пожелтевший от времени переплет личного дела. Бережно раскрываем тонкую папку.

«Регистрационный листок сотрудника ЧК № 372. Полуян Михаил Васильевич, 18 лет, родился в станице Елизаветинской Кубанской области, профессия — подручный токаря и переплетчика, член РКП(б), в партию вступил 8 июня 1918 года».

На небольшой фотографии запечатлены черты его лица — открытого, прямого, с ясными глазами. Сам он в светлой рубашке со стоячим воротником и шапке-кубанке, слегка сдвинутой на затылок.

В несколько строк собственноручно написанная автобиография:

«До 14 лет учился, а с 14 лет сначала работал на заводе «Кубаноль» в г. Екатеринодаре, потом работал в переплетной мастерской и в 1918 году начал работать в Союзе молодежи, и в мае месяце перешел работать в агитпропагандотдел, в июне 1918 года вступил в партию и в агитпропотделе был агитатором на Кубани…»

Да, революция прервала его учебу. Все, что к пятнадцати годам он успел понять, впитать в себя, воспитать в себе, теперь отдавал ей одной. Отдавал без остатка, яростно и беспощадно растрачивая себя на ее победу. Его оружием были то слова, то винтовка, то сама жизнь…