Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Когда я поправился, то был направлен на рудник Валькумей. Там была только амбулатория, где я работал с заключенным врачом Благовым. Там я отказался, как медик, присутствовать при увязывании скандалящего бесконвойного заключенного (он, кажется, в Певеке напился) охраной в смирительную рубашку, когда, запаковав человека в такую рубашку, подтягивают его пятки к затылку и связывают все вместе с рукавами рубашки. Как бы ни был виноват подвыпивший парень, но присутствовать при таком истязании я наотрез отказался. Видеть человека-пресспапье я не хотел и не мог.

Потом Лунин снова назначил меня заведовать медицинским участком дорожного строительного эксплуатационного участка с центром на 47 километре.

После Валькумея с его лагерной зоной и режимом, работа на 47 километре, где не было зоны, и люди жили в бараке без каких-либо оград, была для меня, пожалуй, приятнее. Я вел прием в маленьком домике, который был амбулаторией, или как тогда называли, медпунктом, там же я жил. Бесконвойные работяги работали на автотрассе, соединявшей Певек с приисками. Только на объекте работ дежурил конвоир, да вечером в бараке охранник проводил перекличку.

При мне за время моей работы побегов не было. Было одно таинственное исчезновение. После весеннего таяния снега речка, которая текла по долине, где была расположена главная точка дорожно-эксплуатационного участка — 47 км, была полноводна и бурлива. Часто на берегу в нерабочее время видели заключенного по фамилии Локуть. Он задумчиво смотрел на бурную воду и что-то шептал. Люди говорили, что он молитлся. И вдруг он исчез. Охрана всполошилась. Начались расспросы и допросы. Но ни подготовки к побегу, ни высказанного намерения убежать выяснить не удалось. Заключенный парикмахер Павел Михайлович Зайченко в конфиденциальной беседе со мной сказал, что Локуть утопился, и полноводная речка, ее название Милю-веем — Заячья река, унесла его в море. Я вполне согласился с его версией. Тем более, что труп не был найден.

Вспоминаю, когда я работал в больнице лагеря «Красноармейский», а это была единственная больница на прииске, в срочных случаях в нее поступали вольнонаемные. При Худорожко нам пришлось повозиться с женщиной, у которой было обильное кровотечение.

Так вот, когда я был в лагере прииска, с 47 км. бежали двое — Чебунин, вор или бандит с довольно зверской физиономией (невольно вспоминаю теорию Ламброзо) и лагерный парикмахер заключенный бесконвойник Тропин. Вот зачем бежал Тропин, мне непонятно. Работой он не был обременен, передвигался по автотрассе и по всем командировкам свободно, без сопровождения конвоя. Зачем бежал? Чебунина поймали где-то близ устья Малого Анюя. Тропина с ним не было. Зато в его мешке нашли куски человеческого мяса. Так Тропин уже в разобранном виде сопровождал людоеда Чебунина. Получив за побег и недоказанное убийство дополнительный срок, Чебунин цинично говорил лагерникам, что в побеге запасом продуктов он себя не обременяет: мясо идет рядом с ним. В то время за убийство в лагере заключенным заключенного только добавляли срок. Редко отъявленного бандита по суду лишали жизни. Чаще «при попытке к бегству». Тогда многие в лагере среди заключенных удовлетворенно вздыхали: еще одного мерзавца не стало. Разумеется, с облегчением вздыхали чаще всего те, кого именовали «контриками», т.е. 58 статья, и кто нередко страдал от наглости и жестокости таких индивидов. Но, повторю, солидные воры и настоящие бандиты, а не маскирующиеся под них, не унижали себя мелочными кражами у «мужиков» или «контриков». Нагло и жестоко действовали их «шестерки», т.е. их холуи. Медицину и ее работников как правило не трогали.

Нередко для спасения собственной шкуры подобные уголовники нарушали неписанные воровские законы. Вспоминаю такой случай: когда я работал в качестве фельдшера в амбулатории ОЛП №2 на прииске «Красноармейский», в медпункт надзиратель привел группу заключенных штрафников из изолятора. Все сидели в большой прихожей медпункта под надзором одного надзирателя, а другой приводил ко мне по два человека. Время от времени от выходил в прихожую покурить, оставляя со мной двух штрафников. На перевязке был Мирошниченко. Однофамилец оперированного с перфорированным аппендицитом. У него на голени левой ноги была «мастырка» в виде не заживающего ожога. Он поверхность ожога систематически раздражал на работе соляркой, солидолом, слюнями и всем, что ухитрялся добыть. Цель одна — освобождение от работы. А было лето, промывочные приборы работали, руду надо было возить тачками, работа тяжелая, а врач (его ногу смотрел врач) и фельдшер не дают освобождение от работы. Я ему сказал: «Не будешь издеваться над собой, дашь ноге заживать, я тебе на свою ответственность перед врачом дам освобождение от работы на три дня». Но Мирошниченко, как это свойственно примитивным натурам, решил по-другому. Он в изоляторе штрафникам, которые с ним сидели, сказал, что, придя на перевязку, убьет меня. Большинство отнеслись к его словам, как к пустой болтовне. Однако в портянке, намотанной на его здоровую ногу, был спрятан нож. Именно им он намеревался ударить меня, когда я буду бинтовать его искусственно изъязвленную ногу. Расчет был прост: от своего срока от отбыл года 2-3, значит за убийство заключенного фельдшера добавят до 10 лет столько же. А пока будет вестись следствие, лето пройдет, тяжелые работы на тачке с приходом зимы прекратятся, и он, убийца, отсидится в следственном изоляторе.

Но привести этот план в действие помешала одна, казалось бы, мелочь, а именно пристрастие надзирателя, вооруженного наганом, к витаминам в драже. Получив от меня десяток драже, он уселся на табурет и, глядя, как я обрабатываю ногу Мирошниченко, стал говорить мне, как он любит сладкое и особенно витамины в драже. В расчеты Мирошниченко не входило убивать меня ножом при надзирателе, так как надзиратель запросто пристрелил бы его. Другой штрафник-заключенный пристально следил за Мирошниченко, дожидаясь своей очереди на перевязку фурункула. Едва перевязанный Мирошниченко вышел в прихожую к другим, дожидавшимся приема, как парень, подойдя ко мне, шепнул мне и надзирателю о ноже и о плане Мирошниченко. Когда после приема штрафников, уже в изоляторе надзиратели пытались «разоружить» Мирошниченко, он в ответ на требование отдать нож выхватил его с криком: «Подойти и отними». Застрелить его при таком большом количестве свидетелей, тем более — он никого не ранил, было нельзя. Лезть под нож никому не хотелось. Тогда староста лагеря, он же был и нарядчиком, тоже заключенный, вошел в изолятор, дал тумака Мирошниченко и отобрал нож. Я вспомнил фамилию старосты — Федырко.