Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Специфика работы фельдшера в амбулатории или больнице определялась самими условиями жизни людей в лагере, т.е. в заключении и, конечно, самими заключенными. Помню, как однажды в обеденный перерыв, когда бригады с работы пришли на обед и прием в медпункте не велся, какой-то «шибко блатной», как тогда говорили, стал рваться в медпункт, сопровождая попытку сломать дверь отборной руганью. Санитар вышел к нему на крыльцо и объяснил, что вести прием в обеденный перерыв начальство запретило. Этот претендующий на роль больного ударил санитара в лицо и разбил ему нос. Увидев окровавленное лицо санитара, я вышел к «пациенту» и ударом в челюсть сбросил его к крыльца. А в это время от вахты к медпункту шел охранник. Сидящие на завалинке барака крупные воры и бандиты, смеясь, говорили: «Вот и подлечили одного змея». Охранник приблизился и намеревался скандального драчуна-пациента отвести в штрафной изолятор. Я его упросил не делать этого, говоря, что наглец получил все, что ему причиталось. Закон воров — не гадить санчасти.

Но были и другие посетители медпункта, вежливые, уважающие медицину и держащие себя с достоинством. И это не только те, кого называли «контриками», в большинстве интеллигентные люди, но и некоторые представители уголовного мира.

Помню Ивана Алесинского. Рослый, хорошо сложенный, с умным энергичным лицом и внимательно смотрящими глазами, он был очень вежлив и охотно помогал нашей санчасти двух лагерей на прииске, ремонтируя наше медицинское оборудование. Он был бесконвойник, работал в механических мастерских прииска, а в дни, когда вольнонаемные (среди них большинство освободившихся по отбытии срока) получали зарплату, Алексинский играл с ними в карты. Чаще всего он выигрывал довольно крупные суммы. Охранники на вахте лагеря думали поживиться выигрышем Алексинского. Тщательно обыскали и ничего не нашли. В дальнейшем они отказались от попыток отобрать у него выигрыш. А Иван их настолько приручил, что, когда он возвращался в лагерь после очередной игры в карты, они поздравляли его с выигрышем и получали от него в подарок килограмм спирта. Второй килограмм он беспрепятственно приносил в зону, чтобы угостить своих авторитетных коллег.

Врач Худорожко, освободившись по истечении срока, некоторое время исполнял обязанности начальника санчасти. Потом уехал. Вместо него начальником санчасти был назначен тоже закончивший свой лагерный срок латыш Платис Эрнест Юрьевич. Все звали его «доктор Платис». Однако его земляки и русские, живущие в Латвии и следовавшие в прибалтийском этапе, смеясь, говорили, что в медицину Платиса записали охранники и лагерная администрация На самом деле Платис был доктор психологии. Конечно, он вполне мог работать невропатологом и психиатром. Мне немного времени потребовалось, чтобы, познакомившись с Платисом, понять, что он глубоко порядочный, честный, прямой и справедливый человек. Мне он понравился, хотя его националистические взгляды были мне противны и явно коробили меня. Говорили, что Платис, явный латышский националист, сидел в одной камере в коммунистом Лацисом при буржуазном правительстве в Латвии. Могу представить их споры. Я нередко, познакомившись с Платисом ближе, в беседах с ним не соглашался с его мыслями и выводами. Но наши дискуссии велись корректно. Он высказывал удивление, почему латышам и русским, родившимся в Латвии, советские следователи предъявляли обвинение в измене родине. «Ни я, ни все репрессированные уроженцы Латвии не изменяли своей родине», — говорил Платис. Я засмеялся: «Вас это удивляет, — сказал я, — но мы «контрики» и «враги народа», как нас обзывают уголовники и все прочие «друзья народа», не удивляемся бредовой фантазии дегенератов-следователей и таких же мерзавцев-судей. Ведь они отрабатывают то, что деликатно называется «социальный заказ». А я бы сказал — приказ». Я продолжал: «Главный охотник — кремлевский затворник, затем идут ему повинующиеся ловчие и загонщики, и потом уже вся свора псов».

Конечно, такие беседы с Платисом велись с глазу на глаз. Я слишком хорошо знал, сколько в лагере среди заключенных «патриотов», т.е. стукачей. Ведь стукачи способствовали второй судимости уже в лагере моих хороших знакомых. Так «венчали» добавкой к сроку по 58 статье Пархоменко Ивана Ефимовича, Водиникого Всеволода Александровича, земляка Платиса доктора Стреле Артура Фрицевича. Стреле даже за его резкие протестующие разговоры среди заключенных, разговоры, полные критики и презрения в адрес Сталина, осудили на расстрел, замененный потом десятью годами.

Сидя в камере осужденных на расстрел, Стреле сильно голодал, так как бандиты и разные убийцы в ожидании исполнения приговора отбирали пищу у «контрика» Стреле. Когда с новым сроком доктор Стреле возвращен был в лагерь, он, прекрасный врач-диагност, имел одну слабость: работая в больнице лагеря №1 Красноармейского прииска, он, когда больничный повар Назад Рустам-оглы Аббас сади говорил: «Доктор, обед на столе», по-детски хлопал в ладоши и восторженно говорил: «кушать, кушать будем». Мое сердце при этом сжималось от жалости. Платис мне говорил: «Вот до чего довел коммунистический режим, советская власть страну и народ и нас, прибалтийские нации». Я возражал ему: «Доктор, благодарите своих земляков — латышских стрелков, которые спасли большевиков, Ленина и его окружение, от разгрома в момент мятежа эсеров».

Еще раз скажу, что разговоры такие ввиду их опасности велись без свидетелей.

Моя дружба с чукчами, а по-научному с чукотскими аборигенами, началась еще когда я работал в медпункте 47 км. Особенно я подружился с тремя братьями Готгыргыном, Нанаем и Ымтыкаем. Ымтыкай — младший из них, в школе учителя давали чукотским детям русские имена, и его русское имя Тимофей. Пожилого отца трех братьев зовут Энлё. Подружился я и с коллегой — медсестрой Олей. Ее чукотское имя Нутерультынэ. Она похожа на японку, и я думаю, что она не чистокровная чукчанка, а метиска. Наверное, полурусская, получукчанка. И если кто-либо из знакомых чукчей проходит через Пыркакайскую долину, где расположен прииск «Красноармейский», они стараются увидеться со мной. Я фельдшер больницы, бесконвойный, и поэтому свободно хожу по двум лагерям и по территории прииска. Если через наш прииск, направляясь в свое стойбище, идут чукчанки и нередко посещают магазин, то я, увидев их, советую не задерживаться тут, а быстрее уходить, так как на прииске много бесконвойных заключенных, «изголодавшихся» по женскому телу.

К нам на прииск привезли каторжников. Это даже не этап, а группа истощенных, умирающих людей, их менее сотни. Их поместили отдельно в особо охраняемое помещение. Лагерники такие небольшие зоны называли БУР, то есть барак усиленного режима. А начальство прииска и лагеря называет «тюрьма». Каторжников везут в нашу лагерную больницу. Одеты они в одежду, меченую номером, литерами «КТР». Даже шапочка с такими отметинами. На одежде — телогрейке, верхней рубашке и на одной штанине вшиты белые полосы с номерами. Нам, медперсоналу, запрещено узнавать их фамилии и имена. Надо обращаться примерно так: «147-й», как ты себя чувствуешь?» Или санитар бежит ко мне и говорит: «А 43-й уже умер». Все, поступившие в нашу больницу, страдают алиментарной дистрофией. Истощены они до крайности. Я прихожу в ужас, обхватывая кольцом своих пальцев — большого и среднего — бедро в верхней трети взрослого мужчины. Это скелеты, обтянутые кожей. Потом, позднее, после войны я видел фотографии трупов в фашистских концлагерях. Такие же были поступившие в наше больницу каторжники. Только это были еще чуть живые трупы, говорящие слабыми голосами.