Василий Немирович-Данченко - Святые Горы

Стоит монах в какой-то обители и показывает волос Богородицы, держа руки в определенном расстоянии одну от другой. Кругом толпа богомольцев.

— Да где же он-то? — недоумевает, наконец, какая-то старушонка, просунувшая нос к самым рукам монаха.

— Ты еще носом ткнись — отвалится.

Та, разумеется, с испугом назад.

— Дура! Я двадцать лет показываю святыню, да и то еще сам не сподобился видеть! — поясняет, наконец, монах.

Вечер я опять встретил на даче Потемкиной. Здесь будет уместно рассказать о том, как после запрета опять возник этот монастырь, тем более что главное участие в его восстановлении принимала именно Татьяна Борисовна. По смерти Юсупова, Святогорское имение досталось Алексею Михайловичу Потемкину. Всего в этом районе числилось до 20000 десятин земли, причем половина ее была пахотная. Потемкин в 1842 году обратился в святейший синод с просьбою о возобновлении обители, предлагая с своей стороны 70 десятин лесной, сенокосной и огородной земли и проценты с 10000 рублей, жертвуемых им на это. Через два года состоялось по этому предмету Высочайшее повеление, ограничивавшее штат монастыря 24 лицами. Пожертвование было каплею в море, сравнительно с тем, что дала обители Татьяна Борисовна. Ее до сих пор поминают монахи, обрушиваясь за то на нынешних ее наследников, Рибопьеров, всеми громами своего неудовольствия. Оказывается, что эти ничего не дали Святым горам. Потемкина приезжала сюда чуть ли не каждое лето. В судьбах обители она принимала самое живое участие. Благодаря ей монастырь получил известные льготы и был достаточно рекламирован в Петербурге.

Но если Потемкина была строительницей и благотворительницей обители, то ее управляющий стал здесь ужасом для всего населения окрестного района. Оно бедствует, разоренное мерами, принятыми им в интересах владельца. Разумеется, это выгодно обители. Дешевле рабочие руки, да и крестьянство в кабале, потому что ограбленным хлебопашцам только один монастырь может оказать и оказывает помощь. Управляющий имением Потемкиной сумел устроить дела так, что поселянам досталось в надел только по две десятины на семью. Если бы не арендуемая ими монастырская земля — мужикам пришлось бы умирать с голоду. А какие подати при этом: в селе Татьяновке, например, средним числом, два работника в семье платят по 30 рублей, посева же на всю семью 1 1/3 десятины!

Меловые скалы, словно жилами, проточены подземными ходами, которые ведут сверху вниз. От подножия монастыря можно дойти ими до самого Фавора, как называют свою вершину святогорские монахи.

Отец Серапион, который после экзамена на даче Потемкиной почему-то привязался ко мне, ждал уже с пучком восковых свеч.

Черная щель раскрылась перед нами.

— И се разверзаются врата адовы! — шутил он по-своему.

Нас обдало мраком и сыростью. Ощутительный запах плесени стоял в влажном воздухе. Черная тьма густилась впереди. За нами, в отверстии пещеры, колыхались зеленые ветви и светило солнце, но не надолго. Визгливо скрипя и словно жалуясь кому-то, затворилась дверь, и теперь только колеблющееся пламя двух восковых свечей озаряло небольшое пространство могилы, в которую мы были опущены. Меловые скалы — несколько повыше. Теперь мы медленно подвигались вперед жилою, пронизавшею обыкновенный грунт. Скоро, впрочем, сырости не стало. Стены этой жилы побелели: мы были уже в меловом утесе.

Шли тихо… Тесно — двоим в ряд идти трудно. Второстепенные жилы, в разных направлениях, разбегаются по скалам. Кажется, что идешь в гигантском окаменелом трупе, сквозь когда-то бившиеся и полные кровью, а теперь пустые артерии… Дунуло ветром из боковой жилы, и свечи наши потухли. На минуту мы остались в тяжелом подземном мраке. Именно подземном, таково ощущение. На земле мрак не мешает вам дышать, не давит вас. Вы чувствуете там простор. Здесь эта тьма гробовою крышкою ложится на вашу грудь.

— Свет Христов просвещает и освещает вся! — И отец Серапион с довольной улыбкою возжег свечи. — Для светского человека сии ходы подземные ужасны; нам же они отрадны, знаменуя, сколь многие труды были подъяты на рамена свои первыми пустынножителями святогорскими.

При свете жила казалась уже совсем белой. Сырость еще стояла здесь, видимо, снизу дышало влагой. Сырость осаждалась и на стены. Нельзя было упереться в них ладонью, так они были мокры. Ход идет все вверх по довольно крутому наклону.

— Преосвященный Арсений! — тыкает отец Серапион в какую-то дверцу.

— Кто?

— Погребен первый из наших настоятелей. В скале меловой пещерка малая. Добродетельного жития был. При нем и обитель поднялась. Он сам себе здесь могилу избрал.

Черная дверь могилы осталась позади. Опять сырость подземной жилы пронимает нас. Нога скользит, точно на мелу проросли влажные лишаи. Голова сама никнет здесь. Дышится с трудом, глаз невольно жмурится, утомляемый однообразным видом белых стен, и вдруг!.. малое окошко в скале, за окном зеленая долина реки Донца, переполненная солнечным блеском. Вон золотятся соломенные кровли. Вон синие очерки лесов, уходящих вдаль.

— Ну, потрудитесь, потрудитесь еще! — торопит отец Серапион, для которого все эти эффекты, очевидно, давно потеряли свою прелесть.

И опять ползем мы по щели вверх; отсюда уже заметны горизонтальные тонкие слои кремня, параллельно друг другу скрепляющие меловую породу. Они насквозь проникли ее, иначе и не могла бы держаться эта масса отдельным утесом.

— Да, первые христиане здесь потрудились Господу!

— Почему же вы думаете, что они? Я полагаю происхождение этой жилы более древним.

— По каковому рассуждению?

— Да ведь здесь недалеко была половецкая столица Саркель или Белая Вежа. А этот утес являлся для нее естественною крепостью. В те времена ходы к воде прорывались так, чтобы осаждающие не могли помешать ходить за нею.

— Может быть, все может быть.

Богомольцы обожгли меловой потолок свечами и черные кресты понаделали, точно на белой ризе. Сбоку надпись копотью: «Богу раб, царю — коллежский асесор Иван Трофимов». Какой-то француз Мишон здесь же увековечил себя. «И я — Шимановская», вписалась рядом какая-то умница.

В самом сердце мелового утеса крутой поворот налево. Торжественный отец Серапион начинает поглядывать на меня еще торжественнее. Щель стала уже, запах сырости несноснее. Влага осаждается на платье. Волосы мокры, с бороды каплет. Зубы ноют, точно простуженные. Кремень уже проступает большими раковинами-проможинами. Становится невыносимо. Кажется, будто кто-то навалил на вас всю эту колоссальную меловую скалу и она вдавливает тело в сырую болотину. Вот, вот, задохнешься.

— Троекратно перекреститесь!