Василий Немирович-Данченко - Святые Горы

К этому же времени относится и эпизод, рассказываемый монахами.

Враг рода человеческого попытался уловить его в сети, но, как и потемкинский управитель, должен был признать себя побежденным.

Одна из посетительниц обители (из типа, очерченного мною в главе III) уязвилась нечистою страстью на простосердечного Иоанникия, зазвала его в свой номер, заперла двери и начала привлекать ко греху. Растерявшись от столь нечаянного искушения, Иоанникий не нашел ничего лучшего, как сверзиться через окно на землю. А чтобы такие уловления впредь ему не предстояли, он упросил настоятеля снять с него послушание гостинника, что и было исполнено. Его посвятили в иеромонахи и определили духовником к богомольцам. Правя свою должность, Иоанникий стал прилежать к келейному уединению.

Ходы в святогорской меловой скале были в то время еще не исследованы, а уже разысканные — запущены. Иеромонах Иоанникий стал очищать их, причем особенно полюбил одну из маленьких меловых келий, куда нередко заходил отдыхать. Тут он сделал деревянный простенок и дверь, и затем стал проситься в затвор. Архимандрит Арсений начал его испытывать. Прежде всего велел ему собственноручно привести в порядок все нечистые места в обители, дабы смирить его помысел, если в оном таится гордыня. Иоанн не погнушался, послушание исполнил, но помысла не изменил. Убедившись, что Иоанникий не превозносится, а жаждет подвига, Арсений приказал ему затвориться в простой жилой келье и запереть ставни. Трудно было одолеть Иоанникию в первое время ужас одиночества, особенно по ночам. Но он привык и затем перебрался в меловую скалу. Настоятель все еще отговаривал его. Стояли холода, печи там не было и устраивать ее не дозволялось, но монах не внял. Наконец, ему разрешили затвориться совсем. Ввели в меловую пещеру — и заперли на замок. В дверях было проделано маленькое оконце для передачи пищи и пития.

Холод стоял там, как в леднике. Узкая щель наружу тьмы не разгоняла. В щели только брезжил свет, не озарявший кельи. Меня здесь в первые же минуты охватило лихорадочным ознобом. Гроб, а в гробу немного соломы — вот все, что дали с собою затворнику. Он удвоил вес вериг своих и, измаривая себя, делал в сутки по семисот поклонов земных, по сто поясных, молитв Иисусовых произносил по тысяче, столько же Богородичных. Так прошел целый год безвыходного пребывания в затворе, самый трудный год, потому что тело заточника еще только привыкало к сырости и холоду. Утомленный ложился он в свой гроб — и вновь подымался от озноба. Сырость стояла такая, что одежда и белье более месяца не выдерживали, истлевали и распадались. Пробовали его испытывать — выводили на свет, приказывали остаться, но Иоанникий неизменно уходил назад. Так прошло еще шесть месяцев, по истечении которых его постригли в схиму и опять назвали Иоанном, разрешили приобщаться два раза в месяц, а в посты еженедельно. Питаемый ужасами своей могильной кельи, Иоанн довел себя до галлюцинаций, которым радовался, как видениям. Он, наконец, перестал чувствовать холод, приучив к нему тело. Сырость тоже на него не действовала. Его точно поросшее мхом лицо, с поблекшими глазами, бескровное, казалось, носило на себе отражение мрака, царившего в затворе. В обители Иоанн не находил поддержки. Слухи, доходившие до него оттуда, сокрушали схимника. Там ему приписывали гордость: говорили, что он впал в «состояние прелести». Схимник только молчал на это; промолчал пять долгих лет, и, только по истечении этого времени, когда у него стали уже делаться судороги в ногах, поставили ему небольшую печку. Из меловых скал выходили к нему призраки и видения, мертвыеруки простирались в воздухе, дикий хохот слышался ему в подземных ходах меловой скалы, чудились стоны и носились звуки цепей.

Чьи-то рыдания потрясали молчание его кельи, а раз, ночью, примерещилось ему, когда он, лежа в гробу, уже смыкал глаза, что вошли сквозь затвор два великана и со злобою смотрели на него.

— Чего вам надо? — прошептал, обращаясь к ним, галлюцинат.

— Съедим этого старика, чтобы он не молился так постоянно.

Иоанн стал читать молитву Иисусову, и великаны рассеялись в темноте кельи.

Камни говорили ему, иконы с ним беседовали.

А зависть и злоба людская никак не хотели оставить его в покое. Сбывались слова Евангелия: «Яко ни который пророк приятен есть в отечествии своем».

Келейники его били, остальная братия презирала. Как полуграмотный крестьянин, он не мог давать книжных поучений приходившим сюда инокам и богомольцам.

— Какой толк от тебя, дурака, — говорили ему монахи, ежели мы показать тебя никому не можем при простоте и невежестве твоем.

Он действительно не был красноречив, этот заживо схороненный человек.

Как все тут верно сказано, — воскликнул он, когда ему прочли «Плач инока» Брянчанинова. — Вот я не могу только выразить по-ученому словами, а здесь вот, на сердце, все так и чувствуется, как там говорится.

От постоянного мрака зрение его, наконец, притупилось. Он с трудом стал читать, не различал лиц допускаемых к нему иноков. Еще при блеске свечей хоть контуры их видел, выводимый же при свете — оказывался слеп. К этому времени и относится целый ряд легенд, рассказываемых монахами.

— Когда он потерял зрение, послали к нему читать благочестивого инока отца Мартирия. Однажды утомленный Мартирий получил от него замечание за невнятное чтение шестопсалмия. Оскорбясь, чтец возроптал и стал упрекать старца, что из-за него лишается возможности бывать с прочею братиею во храме, при службах церковных, и портит зрение чтением в полумраке. «Вот ослепну, как и ты; тогда посмотрим, кто согласится идти к тебе сюда читать». Окончив чтение часа в три ночи, в немирном духе начал Мартирий сходить по лестнице святогорской скалы от затворника, решившись более не возвращаться. Лестница эта идет среди лесной гористой чащи, и вдруг перед ним явились огненные чудовища, щелкавшие зубами и готовые пожрать его. В ужасе бросился бежать Мартирий, а они ему во след: «Ты наш, ибо огорчил затворника». Целую ночь они бросались в окно его кельи, стучались к Мартирию. Так продолжалось, пока Иоанн не простил его.

Точно сказочный колдун, посылал он чудищ из своей меловой скалы, в недра которой ушел от всего мирского. Какая обстановка для фантастических баллад! И этот мрак кельи, и этот подземный ход, ведущий к ней, и позеленевшее лицо инока, ослепшего в самом сердце горы, и самая меловая гора, обливаемая по ночам таинственным сиянием луны! Приставленные к старцу келейники только били его, не заботясь ни о нем, ни о чудовищах, находившихся в его распоряжении. Солома истлевала в его гробу, обращалась в гнилую плесень, в ранах от вериг заводились черви. Так прошло семнадцать долгих лет, страшно долгих, под конец которых старец стал юродствовать. Он стал требовать, чтобы с него сняли портрет, настаивал на сохранении его вериг после смерти, отказывался появляться перед жаждавшими его видеть богомольцами. В минуты просветления он беседовал и производил глубокое впечатление на допускавшихся к нему.