Василий Немирович-Данченко - Святые Горы

В 1867 году он начал таять, «как свечка, возженная пред иконою», говорят монахи. Ноги его отекли и опухли; наконец, он слег в гроб, но и в гробу непрестанно молился, изредка ел, хотя чаще отказывался от пищи, и в августе умер, не изменив своему затвору. И это не характер!

Вообще изучение наших обителей в высшей степени поучительно. Поставьте рядом два таких типа, как святогорский Эдиссон отец Антонин и затворник иеросхимонах Иоанн. Это в одной и той же обители, почти в одно и то же время.

У обоих натуры одинаково сильные, характеры одинаково твердые и непреклонные, но какими разными путями и к каким разным целям идут они.

Мое дело только наметить, извлечь их из этого темного, малоизвестного иноческого царства.

— Не знаете ли, отче?.. Зубы у меня… то есть целую ночь вот… — жалуется под окном моим какая-то барыня.

— Болят? Бывает. А вы, сударыня, вот что. Завтра, ныне уж поздно, завтра помолитесь в соборе за обедней и потом взойдите на наши горы и больным зубом, с верою и со смирением, угрызите кусок мелу.

— Неужели помогает?

— Молитвами святых отцов действует и не токмо что зубную боль превозмогает, но и от нутра большое исцеление.

— А с собою если взять мелу, будет полезно?

— Полагаю.

— Кому бы это поручить отколоть?

— Самой, госпожа, самой надо! Иначе действию препона. И непременно зубами.

— Чудеса у вас! Я уж и докторов…

— Чудес у нас много. На беснующихся мантию Иоанна-Заточника возлагаем, и не было примера, чтобы одержимый не получил себе облегчения.

Слушаю — это мой отец Серапион разглагольствует.

— Скажите, какая в ней сила!

— Свыше, госпожа благородная, свыше… Снисходит!.. По молитве и по вере — исцеление.

— А вот доктора — те ничего не могут.

— Медики земные, что они! Разве у них в аптеке есть мантия Иоанна-Заточника? Их наука от Эскулапа пошла. А нам Матерь Божия и Николай чудотворец снисхождают.

— А ведь какие деньги-то докторам платят.

— Отчего денег не брать, когда дают! Коемуждо потребны по делам его!

— А тот Эскулап, что же?.. Бес был или волшебством?

— Эскулап, сударыня, грек был, язычник, так же как и Гиппократ. Меня за них, за обоих, в семинарии драли неоднократно. Сии оба отцами медицины почитаются.

— От них, значит, и доктора пошли?

— От них наука… А доктора от отцов с матерями. Ну, спаси вас Бог, сударыня! Мне тут тоже к одному надо.

— Не ко мне ли, отец Серапион? — окликаю его.

— Вот именно! Хутор наш монастырский хочу вам показать. Полюбуйтесь на хозяйство наше.

Я сошел вниз. Дама, почитавшая Эскулапа бесом, все еще приставала к отцу Серапиону.

Необходимо отметить эту черту провинциального бабья. Как попадет в монастырь, так сейчас, первым делом, рот разинет и давай всему благоговейно удивляться, точно никогда не видала.

— Во сколько же вы часов трапезуете, отче?

— В полдень.

— Ах ты, Господи! — удивляется уездная дурища, хотя сама жрет тоже в час пополудни. — Скажите! А это что у вас, отче?

— Это голуби.

— Ах ты, Господи, голуби! — И качает головою, и губы поджимает, точно первый раз от роду на голубя наткнулась. — А эта лодочка тоже монастырская? — И чуть не в землю лбом стукается перед обыкновенным челночком. Кажется, кабы не было при людях, так зубами бы попробовала, не сахарная ли.

Поневоле и сами монахи привыкают и убеждаются, что у них все особенное.

— Я вам очень благодарен, что вы меня окликнули, — заметил отец Серапион.

— А что?

— Да госпожа эта пристает. Ей, должно быть, вовсе не зубы лечить. Сама зубы заговаривает.

— Ну вот… Скромная такая дама.

— Сии сластолюбивые Венеры и не такие еще виды на себя принимать могут. Иная так-то глаза скосит — думаешь, одно святое у нее на уме, а она, подлая, агнца себе избирает посреди монашествующей братии. А потом инокам поношение!

Отец Серапион, несмотря на свою смешную внешность, оказался прекрасным человеком. Предлагал я ему деньги — отказывается: монашествующей братии не подобает. И с другими то же самое. Вообще, если исключить монашка, встреченного мною на пароме, то святогорские иноки отличаются от всех других бескорыстием. Навязчивых между ними я вовсе не встречал. Никто не выпрашивает, никто не говорит «пожертвуйте». Какая разница с троице-сергиевскими. Те чуть не за горло хватают богомольца. Правда, и на Святых Горах расставлены во многих местах тарелочки, но никто здесь не следит за вами испытующим взглядом, положите вы или нет. Сидит монах и молчит, дела ему нет до вас. На суеверие тоже не бьют, не извлекают пользы из него; видимо, обитель живет крупными приношениями, не заботясь о том, чтобы на каждом шагу срывать по несколько копеек с богомольцев. Вот, например, отец Серапион, не тот, с которым я шел, а другой, уставщик. Этот, мне кажется, даже не наклонится, если бы деньги ему под ноги попались. Высокая, строгая фигура; взгляд точно сверху вниз. Эффектный красавец чисто аскетического пошиба. В католическом монастыре его бы, как бенефицианта, вперед выставляли. Пишет славянской вязью, как скорописью, и притом изящнее наших литографов. Барыни на него заглядываются. Я таких красавцев редко и встречал. Сам по себе может быть темою для картины… На нерадушие монахов здесь трудно пожаловаться. Еще из дворян — бирюки бирюками. Остальные просто не знают, как принять, куда посадить; по лицу видно, что рады вам, как дорогому гостю, только разговаривать боятся… Как бы от настоятеля за разговор не влетело.

Путь на хутор идет сначала зигзагами в гору. Оглядываясь вниз, видишь то долину Донца, то монастырь — прямо под ногами, с микроскопическими группами богомольцев, то пустынные лесные горы. Поэтому, разумеется, приходится поминутно останавливаться — сил нет оторваться от этих чудесных картин. Меловая дорога под солнцем слепит глаза. Всюду обломки мелового камня. На горе громадные сосны, не уступающие северным. Земля, на которой они держатся, толщиною вершков в восемь, ниже — опять-таки мел. Поэтому корни деревьев не идут вглубь, а распространяются вдоль, переплетаясь один с другим в непроницаемые по своей крепости сети. Добрались мы, наконец, до вершины — тут избенка под соломенною кровлею. Оказалось, живут монахи, присматривающие за наемными рабочими. Здесь же и рабочие рубят бревна, пилят лес. Все куряне. В монастыре они проводят семь месяцев в году до Введеньева дня. Является сюда их человек сто. Каждый получает, смотря по работе, от 80 до 120 рублей — на монастырских харчах. Перволеткам платят по 50 рублей. Кормят рабочих хорошо. Чаю, разумеется, не дают.

— Почему это? — спрашиваю у одного монаха.

— Чай — трава неверная.

Я засмеялся.

— Чего ты! — обиделся он. — Известно, в неверной земле растет. Что табак, что чай!