Андрей Азов - Поверженные буквалисты. Из истории художественного перевода в СССР в 1920–1960-е годы

По существу: Байрон очень глубок, очень богат ассоциациями, изобилие мыслей у него часто ломает рамки фразы, – и он дает сложные синтаксические конструкции, нюансируя мысль внезапными параллелями и антитезами, возражая возражателям, делая оговорку и т. и. Он очень часто дает скобки, пояснения в тире и «скобки в скобках».

Вот для образца XIII, 36:

Дословно:

Мы видим, что первую же фразу Байрон прерывает (после союза!) вставкой, далее обрывает эту фразу латинским «и так далее», затем задает вопрос и кратко на него отвечает. В моем переводе строфа звучит так:

Несомненно, такие конструкции труднее для восприятия, чем мещанские романсы. Но ведь это ж Байрон! И вправе ли переводчик упрощать ход байроновской мысли и ее игру? Тем более, что внимательный читатель, а не ловец блох, вполне способен освоить и такие, и более сложные строфы.

Энгельс пишет: «Байрон и Шелли читаются почти только низшими сословиями» («Письма из Лондона», М. и Э. Собр. соч., т. II, стр. 282).

Почему же Кашкин полагает, что советский рабочий и советский интеллигент в середине XX века менее способны понимать точный перевод Байрона, чем английский пролетарий в середине XIX века оригинал? Защитнику «русского достоинства» от моих, якобы, «наскоков» подобное раболепство перед Западом не пристало.

Или – пристало?

Но, быть может, это я путаю, я усложняю Байрона?

Рассмотрим обе «абракадабры» (для Кашкина), им приведенные.

У Байрона (IX, 39), читаем.

Дословно:

В двух предыдущих строфах Байрон говорит о мировых катаклизмах, о Кювье, об ископаемых мамонтах и «крылатых крокодилах» (winged crocodiles). В этой строфе он иронически переходит к другому «чудищу», королю Георгу IV, которого откопают через сотни веков на тогдашнем Востоке (мамонтов ведь находят во льдах восточной Сибири, а отклонение земной оси способно сместить румбы компаса); чтобы обосновать изумление будущих людей перед этим «чудищем», Байрон вводит тему измельчания людского рода. Всё ясно, если брать строфу в контексте.

Я перевожу так:

Кашкин подчеркивает, якобы не понимая, слова «на новом том Востоке» (точно по оригиналу), «он измельчает – люд» (абсолютно русский оборот), и наконец всю последнюю строку: ему, очевидно, «непонятно», кто кого гложет. И всё это для того, чтобы написать:

Теснота и косноязычие здесь обессмысливают текст (231,2, 2).

В чем же «теснота» и где «косноязычье»?

Читатель по достоинству оценит эту «оценку»… Дальше. Кашкин пишет:

Простая мысль Байрона, что Беркли в своей философии превращает вселенную в сплошной вселенский эгоизм[подчеркнуто здесь мною. – Г. Ш.], в передаче Ш становится сплошной абракадаброй (231, 2, 5).

Прежде всего, укажу кандидату филологических наук, что Байрон такой глупости не говорит. Он говорит об ЭГОТИЗМЕ (= солипсизму), а не об эгоизме [118].

Это не однозначные понятия, что известно каждому студенту философских наук. Неужели Кашкин никогда не раскрывал «Материализм и эмпириокритицизм» В.И. Ленина, где блестящие страницы отведены Беркли и берклеанству?..

Вот что говорит Байрон (XI, 2):

Дословно:

Здесь играют слова universe-universal, brandy-brain; слово spirit означает и «спирт», и «дух», что дает основание Байрону называть «идеальное» «небесной водкой».

Как видим, строфа весьма сложна в оригинале, синтаксически очень многослойна, трудна интонационно (заметим, что в 1-й и 3-й строках на рифму выдвинут артикль, в произнесении неотделимый от существительного). Что же удивительного в том, что такая конструкция не под силу некоторым – скажем вежливо – умам?

В моем переводе строфа звучит так:

Что здесь мы видим? Прежде всего – весьма точный перевод, в котором сохранены и мысль, и тон, и манера подлинника, и его ирония; в котором затем воспроизведена игра слов. И хотя «добавлен некий Spiritus», как пишет Кашкин (232, 1, 1), но добавлен он для раскрытия двоесмыслицы со словом spirit («дух», «спирт»).