Александр Андреев - Эсеры. Борис Савинков против Империи

В Департаменте полиции надеялись, что все в надвигающейся революции контролируют. Плеве говорил в Зимнем, что обо всех планах террористов он будет знать заранее. В нарушение законов и правил он сам разрешил Азефу войти в руководство революционной партии и считал, что он его надежно охраняет. Директор Департамента полиции А. Лопухин лукавил, когда говорил: «Время было такое, что не надо было ни каких тайных агентов, чтобы понять, что раз существует группа, проповедующая политический террор, Плеве должен стать его жертвой». После взрыва на Измайловском проспекте Лопухин и весь его Департамент был ошарашен: «Если Азеф ничего не знал, то дело совсем плохо». Сам двойной агент в полицейском отчете заявил, что по его донесениям полиция действовала очень активно, не берегла его, арестовала Серафиму Клитчоглу и ее группу сразу же после с Азефом, поэтому революционеры после массовых арестов стали проявлять исключительную осторожность. Азефу поверили, или сделали вид, что поверили. Раненый Сазонов бредил и его бред постоянно слушали полицейские агенты. В бреду он называл кодовое имя Азефа. Арестованный Сикорский находился в Вильно в одно время с Азефом. Если бы у Департамента полиции было желание, двойная игра Азефа была бы вскрыта очень быстро. Кажется, вся полиция империи сочувствовала эсерам, убившим их высшего начальника, которого активно то ли не любила, то ли ненавидела. По столице вовсю ходили разговоры о том, что всесильный сановник недоплачивал своим любовницам и содержанкам, думая, что они не знают, что он главный имперский министр. Содержанки смеялись на весь Петербург, рассказывая, что столп самодержавия мог бы быть с ними пощедрее.

Азеф окончательно уверился, что Департамент полиции обманывать можно. Ему в охранке платили около тысячи рублей в месяц, но в кассе Боевой Организации он бесконтрольно распоряжался десятками тысяч. Член Центрального Комитета партии уже не раз раздражался, когда полиция постоянно задерживала ему оплату его многочисленных служебных поездок. Если кого бог хочет наказать, то он лишает его разума. Насчет полицейско-монархического ума Азеф иллюзий больше не имел. Своим товарищам по руководству партией он открыто говорил: «Неужели вы верите в социализм? Это нужно, конечно, для молодежи, для рабочих, но не для нас с вами». Хорошо знавшая Азефа Ивановская писала: «Многие считали этого ловкого предателя необычайным честолюбцем, адски самолюбивым чудовищем, с душой, наполненной всеми дьяволами, хотевшим совместить в своих руках всю власть, все могущество, быть «наибольшим» и тут и там, никого не щадя, никого не любя. Нам, вместе работавшим с Азефом, кажется, не без основания, что самым сильным дьяволом в его душе была подлая трусость и корысть. Первая, конечно, играла крупнейшую роль. Ведь ни одна страсть не доводит до той степени падения, как трусость. «Начнет, как бог, а кончит, как свинья», – сказал наш поэт А.К. Толстой. История предателей, ренегатов дает яркие примеры того, до какой степени это подлое чувство помрачает разум человека, доводя его до чудовищного падения и низости».

Руководство эсеров массово распространяло среди новых членов партии письма Егора Сазонова, сначала из Петропавловской крепости, а потом и с каторги, справедливо считая, что они являются сильнейшим пропагандистским оружием. Егор писал своим товарищам на свободе: «Когда меня арестовали, то лицо представляло сплошной кровоподтек, глаза вышли из орбит, был ранен в правый бок почти смертельно, на левой ноге оторваны два пальца и раздроблена ступня. Агенты под видом докторов будили меня, приводили в возбужденное состояние. Это было для меня пыткой. Враг бесконечно подл, и опасно отдаваться ему в руки раненным. Прошу это передать на волю. Привет восходящему солнцу – свободе!

Дорогие братья-товарищи! Моя драма закончилась. Вы дали мне возможность испытать нравственное удовлетворение, с которым ни что в мире несравнимо. Когда взрыв произошел, я потерял сознание. Придя в себя и не зная, насколько серьезно я ранен, я хотел самоубийством избавиться от плена, но моя рука была не в силах достать револьвер. Я попал в плен. В течение нескольких дней у меня был бред, три недели с моих глаз не снимали повязки, два месяца я не мог двинуться на постели. Моим беспомощным состоянием, конечно, воспользовалась полиция. Агенты подслушивали мой бред. Под видом фельдшеров они будили меня, как только я засыпал. Всячески старались уверить меня, что Сикорский выдает. Я, кажется, все помню, о чем говорил в бреду, но это не важно, если примете меры. Будьте ко мне снисходительны, я без того чувствую себя убитым. Я был не в силах помочь себе. Чем? Откусить себе язык, но и для этого нужна была сила, а я ослабел. Потеряв силы владеть собой, я в бреду едва не сделался невольным предателем. Агенты, пользуясь моей беспомощностью и тем, что повязка лишала меня зрения, являлись ко мне под нейтральным флагом медицины, и, как голодные волки, ходили вокруг меня. К счастью, с бредом обошлось благополучно».

Сазонова и Сикорского судили в конце ноября 1904 года. Их судили не обычным для революционеров военным судом, у которого в арсенале приговоров была только виселица, а в петербургской судебной палате. Сазонов писал товарищам: «На суде были невозможные условия для высказывания. Меня обрывали на каждом слове, сбивали, я терял нить речи, измучился, многое проглотил. После суда страшно каялся, что вообще поддерживаю своим участием эту гнусную комедию.

Всякому, обреченному на опасный подвиг, особенно желаю иметь полное обладание всеми силами физическими и духовными, чтобы с честью до конца пронести знамя организации. Привет вам, дорогие товарищи! Бодрости и удач! Будем верить, что скоро прекратиться печальная необходимость бороться путем террора».

Сазонову дали пожизненную каторгу, Сикорскому – двадцать лет каторжных работ. За убийство министра внутренних дел монархия их не казнила, побоявшись усилить презрение и ненависть к себе со стороны общества очередными смертными казнями. Впрочем, революционеры и либералы давно знали, что выжить на каторге в Шлиссельбурге практически невозможно, просто в этом случае смерть быструю заменяли смертью медленною. Сазонов только в Шлиссельбурге узнал, что Прасковья Ивановская была почти Членом исполнительного Комитета «Народной Воли». Он писал ей из тюрьмы: «Когда я оглядываюсь назад, на это бранное поле, усеянное головами тех, кто был дорог бесконечно, за кого тысячу раз готов был бы умереть, с кем неразрывно и тесно связывали самые светлые чувства – тоска гнетет меня. Мне кажется тогда, что я жил какою-то особенною, прекрасною жизнью, среди людей, которые странно не похожи на других людей. Озаренные сиянием, они в моих глазах вырастают в гигантов. Хочется преклоняться перед ними. Я хорошо помню: «умереть за убеждения – значить звать на борьбу», и моя тоска по погибшим претворяется в жгучее чувство мести их палачам и в жажду борьбы против ужасных условий, которые обрекают на гибель прекрасное, доброе, борьбы за идеалы, во имя которых они сложили головы, озаренные сиянием этих идеалов. Дорогая и глубокоуважаемая! Я теперь узнал, кто Вы, знаю Ваше прошлое и с тем большим чувством уважения преклоняюсь перед Вашим прекрасным образом».