Михаил Кириллов - Перерождение (история болезни). Книга вторая. 1993–1995 гг.

Из патриотов отечественной науки, так стремительно превратиться в господ-советников научной коммерции! Это уже больше, чем тактика. Все это имеет тотальный характер.

Когда я рассказал об этом на заседании общества в Саратове, ельциноиды зашипели, что я развращаю научную молодежь… Господи, ну почему они так похожи друг на друга!

Верность самому себе для многих становится проблемой. Память выбрасывает из далекого прошлого островки воспоминаний.

Как-то, лет 40 назад, это было вскоре после войны, собрался я на кладбище к маме, найти художника и сделать надпись на могильной дощечке. День был осенний, темный. Опадал лист. На дорожках народу было немного. Увидев пожилого небритого художника в старой спецовке, заляпанной серебряной краской, шедшего с какой-то старушкой, я договорился с ним, что позже он подойдет и ко мне. Прошло часа 2, пока я, наконец, дождался его. Он вытащил из старого портфеля банки с красками, кисти, тряпки, линейки и приготовился к работе. Видно было, что он пьян, причем выпил, скорее всего, только что – со старушечьего вознаграждения. Загрунтовав серебром металлическую дощечку, он присел на скамейку в ожидании, когда она подсохнет.

День был сырой, и краска не сохла. Когда он, пошатываясь, встал и попытался продолжить дело – черным по серебру вывести текст, краска «поплыла», да и рука у него была нетвердой. Посидели, подождали, когда подсохнет грунт. Но мастера очень быстро разморило, видно, выпил, да не закусил. И он признался виновато, что не сможет закончить работу сегодня и сделает это завтра. Но приходить сюда еще и завтра мне было трудно. И я, взяв у него, кисть, не очень уверенно, но сносно написал текст сам. Делал я это, конечно, медленно. Он все это время сидел на скамеечке и дремал, свесив голову. Закончив, я разбудил его и предложил взглянуть, как получилось. Он, уже немного протрезвев, осмотрел сделанное, дотронулся до сохнущей краски пальцем и сказал, что, конечно, сойдет и так, но уж очень непрофессионально, и добавил виновато, что все же завтра он все сделает, как надо. Пока сидели, я выяснил, что был он когда-то неплохим художником, даже картины на продажу писал, но после смерти жены «руки опустились», стал попивать и подрабатывать на кладбище… Сложив в портфель весь свой «инструмент», он собрался уходить. Я ему говорю: «Возьмите свой заработок, как договаривались». Он остановился, посмотрел на меня и сказал тихо, но твердо: «Деньги – не мои – я не работал». И пошел по дорожке в сторону церкви…

Долго потом стояла дощечка с моими каракулями, напоминая о профессиональной, да и обычной, человеческой, честности. Казалось бы, спился человек, а совесть не пропил.

Выплывает другое воспоминание…

В войну, в 1942 году, мы – мама, я и еще двое братиков – жили в Петропавловске в Казахстане. Эвакуированные туда, мы поселились в избе с земляным полом. Пол был холодным даже летом. Помню, к нам заходили соседи по московскому дому, помогали: кто примус починит, кто дров притащит, кто часы-ходики наладит. Тогда между людьми так было принято, да и понимали они, что матери с тремя тяжко.

У мамы уже давно кончилось молоко в груди, а младший – Вовка, которому только исполнился год, часто болел. И вот я по поручению мамы, а было мне 9 лет, ходил через две улицы к тете Лии, веселой и толстой женщине, которую я помнил еще по нашему довоенному московскому дому и у которой, как и у нас, было трое мальчишек. Младшему было ровно столько, сколько и нашему Вовке. Я приходил к ним с чистым граненым стаканом, закрытым марлей, и тетя Лия сцеживала при мне молоко поочередно из обеих грудей. Молока у нее было много. Из розовых сосков оно брызгало в стены стакана, сверкая на солнышке. Она в это время обо всем меня расспрашивала и смеялась. Она любила смеяться, и молоко у нее, наверное, было веселое. Мне даже завидно было, что все это – Вовке. Я осторожно, чтобы не разлить, нес это богатство к нам домой, и Вовка пил его из бутылочки с соской и, напившись, засыпал прямо с соской во рту. Молоко было веселое, а он почему-то засыпал.

Так было каждый день, наверное, целый месяц. Мучительно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернемся домой.

Жилось в те годы трудно всем, но каждый оставался тем, кем он был: пьяница-художник честным человеком, товарищ Сталин – Сталиным, а матушка – кормилицей.

Но были и исключения. Как-то, году в 1943, мама преподала мне урок наказания предательства, попросив опустить в почтовый ящик соседке рассказ А. П. Чехова «Хамелеон». А предыстория была такова: в 1941 г. отец помог этой семье эвакуироваться из Москвы в Петропавловск и устроил ее в теплом доме, тогда как нас устроить в тепле у него уже не хватило времени. Живя обеспеченно, эта наша соседка не пришла к нам на помощь, когда мама заболела туберкулезом, а младший братик умирал от дизентерии. Это было предательством. И даже когда мы и они вернулись в Москву, помощь не последовала: выгоды не стало.

Август. Подмосковье. Уже знакомые липовые аллеи. Мир несбывающихся надежд. Вылазки в Москву, в это чрево зависимости.

Встретились с В. И. Буровой. Вспомнилось последнее посещение музея. Народу было немного. Фотовыставка. Снимки больного Ленина – после 4-то или 5-гЬ паралича, столь же ужасны, как снимки Н. Островского в последний год его жизни…

В городе на прилавках повсюду книжка в двух томах «Неизвестный Ленин». Автор – уже упоминавшийся нами Волкогонов – бывший начальник Главпура Советской Армии, а теперь – один из «кротов». Еще один из вариантов перерождения. Писал-писал полжизни статьи о вождях, об Октябрьской революции, доклады для самых первых, вернее ленинца не было, а оказался прокурором.

Жестокие странички диктатуры пролетариата ему не понравились. Захотелось «общечеловеческого» сладенького желе. И набросился Волкогонов, откормленный рабочим классом, засушивший политическую работу в армии, сначала на Троцкого, потом на Сталина, теперь на Ленина. Обслужил один режим, теперь обслуживает другой. Человек «чего изволите». Смаковал даже снимки больного Ленина, сделанные его сестрой Марией Ильиничной для истории и хранившиеся по решению партии совершенно секретно: перенес их на суперобложку книги, изданной миллионным тиражом. Очень исхудавшее лицо, безумные глаза. Гуманно ли тиражировать лицо парализованного перед его смертью и раздавать снимки родственникам и знакомым в доказательство того, что паралитик был злодеем, судя по его виду. И это о гении! Нормальному человеку это кощунство в голову бы не пришло. На него оказался способным только выкормыш ЦК не рабочей партии.

А ведь интеллигенция, падкая на сенсации, мелкобуржуазная в своей сути, охотно клюет на эту пакость, вспыхивая, как хворост, в своем негодовании за «бесцельно прожитые годы» при Советской власти среди совков с их идейным вождем. Великих людей всегда окружала свора кликуш, кротов, гробокопателей и шавок. Волкогонов думал, что он Ленина свалил, а на самом деле надорвался. Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!